Заглянув в свой листок с пометками, Зыков начал листать протоколы, что-то в них разыскивая. Сысоев взглядом следил за его руками. Неожиданно спросил:

— Записку вы нашли у Веры?

— В кармане ее пальто. Нашел Степан Миньков. Кстати, почему вы умалчивали о записке, пока вам ее не предъявили? Почему вы ничего не сказали о встрече с Верой Михайловной в городе?

— Причина одна. Все, что связано с Верой, — больно. Лучше не трогать.

— Лучше-то лучше. Но всякие недомолвки, умолчания затрудняют нашу работу, сбивают с толку. Но это — к слову. А теперь вот что… Степан Миньков отозвался о вас, скажем так, не очень лестно. Он сказал, что вы человек, который любит лишь самого себя…

— Он так сказал? Не может быть!

— И все-таки он сказал. В присутствии Алексея Антоновича.

Алексей Антонович принужден был подтвердить.

— Степан Васильевич сказал именно так.

— Не знаю… Я не давал ему повода. — Сысоев закусил нижнюю губу, посидел так, внезапно оживился: — Может быть, записка… А? Он понял, что я нарушил обещание. Он был вправе… И его состояние… Степану сейчас даже труднее, чем мне.

— Почему труднее?

— Просто я так думаю. В одном Степану легче, на нем не висит посмертное клеймо Веры…

— У меня пока вопросов нет. Отдыхайте. Надеюсь, все будет в порядке.

— Все в порядке для меня уже никогда не будет, — глухо проговорил Сысоев поднимаясь.

С ленивой медлительностью Зыков выровнял листы протоколов, спрятал в карман авторучку, щелчком сбил с рукава пиджака пушинку, вышел из-за стола, освобождая место. Но Алексей Антонович садиться не стал, ходил по кабинету. Опять дала о себе знать боль в коленях. Будь она проклята. Тут и без нее криком кричи. Что же это получается? Глянул на Зыкова, Тот сидел на диване, почесывал за ухом, думал. Как-то уже очень спокойно он думает. Так и хочется встряхнуть, растормошить его.

— Что же это получается, Зыков, а?

— Пока у нас ничего не получается. Как на лодочке плывем — еду-еду, а следу нету.

— Я вот о чем думаю, Зыков, — так дело не пойдет.

— Не понял, Алексей Антонович.

— Вот это и плохо, Зыков. Очень плохо. Говорил же я вам: на Сысоева надо нажать. Вместо этого вы его по головке гладили и разные ходы-выходы подсказывали. И вот вам результат — Сысоев от признания более далек, чем в тот день, когда его задержали.

— Признание в данном случае мало что даст. Оно без доказательств — ноль без палочки. А с доказательствами у нас не густо. Точнее, их нет совсем. Ваша версия, безупречная на первый взгляд, сами видели, не выдерживает проверки, трещит по всем швам. Ни единым фактом, свидетельским показанием, вещественным доказательством мы не можем подтвердить, что у Сысоева были преступные намерения, что стрелял он.

— Хорошо, Зыков. А сможете вы мне сказать со стопроцентной уверенностью, что стрелял не он?

— Этого я сказать не могу.

— То-то же! — Внезапно Алексея Антоновича прорвало: — Какого же черта вы с ним игру в шуры-муры развели?

— Это не игра, Алексей Антонович. Подозреваемый еще не преступник. И закон, и совесть обязывают нас быть осмотрительными. Хирург, удаляя мертвую ткань, старается как можно меньше вредить здоровой плоти. У нас в руках орудие не менее острое, чем скальпель. Тут недолго порезать других и самому порезаться.

— Вы, Зыков, не порежетесь… — Алексей Антонович потянулся к стакану, но вспомнил, что из него пил Сысоев, отошел от стола.

В груди копилась какая-то теснота, жала сердце. Хотелось снять галстук, распахнуть воротник рубашки. Но он не мог себе этого позволить в присутствии Зыкова. С тоской думал о предстоящем докладе полковнику. Сказать ему по существу нечего. А если преступление не будет раскрыто и убийца останется безнаказанным? Об этом и думать не хочется. Как тогда смотреть в глаза Степану Минькову, жителям поселка?

— Что же вы, Зыков, теперь предлагаете?

— Надо ехать в поселок. И там разматывать…

— А с Сысоевым?

— Сысоева вы держите двое суток. Еще одни сутки в запасе. Если за это время ничего нового не добавим к тому, что есть, обязаны снять перед ним шляпу и сказать: извините.

— До этого, думаю, не дойдет, — хмурясь, сказал Алексей Антонович. — Я останусь здесь. Подожду материалов с места работы Сысоева. Может быть, сам съезжу, побеседую с его товарищами. И с самим Сысоевым разговор не окончен. Об одном прошу, Зыков, если у вас появится что-то, немедленно сообщите мне. Где бы я ни был — разыщите и сообщите.

— Это само собой. — Зыков подал руку.

Рука у него была большая, твердая.

Перед тем как уехать в райцентр, Зыков договорился с леспромхозовским начальством, чтобы для поездки на лесопункт Мише дали автомашину. Миша собрался ехать один, не хотелось, чтобы Соня присутствовала при беседе с Ефимом Константиновичем. Но она отказалась оставаться в поселке.

— Там ничего интересного нет, — пытался он урезонить Соню. — И дорога плохая.

— Не морочь мне голову! Что для меня интересно, а что нет — сама знаю.

«Уазик» был новенький, в нем еще пахло краской и синтетической кожей. Сели рядом на заднее сиденье, и машина покатилась по улице. За последними домами поселка на обочине дороги «голосовал» человек. Машина остановилась. В приоткрытую дверцу просунулась голова Константина Данилыча.

— Далеко, ребята, едете?

— На лесопункт, дедок.

— Вот добро-то. И я туда же путь держу.

Он кинул под ноги рюкзак, сел на переднее сиденье, расстегнул пуговицы телогрейки и принялся набивать трубку. А Миша вдруг вспомнил, что разговор о поездке на лесопункт происходил в гостинице, при Агафье Платоновне. Потом она ушла. И вполне возможно, что на дороге старик оказался не случайно. Догадка была неприятной.

— Ты, парень, почему копать-то перестал?

— Отложил на время, дед. Соню вот привлечь хочу.

— Пустое дело. — Старик оценивающе посмотрел на Соню. — Лопата не карандаш…

Соня хотела что-то ответить, но Миша толкнул ее в бок — сиди, не задирайся.

Дорога тянулась в гору. Склон покрывала блеклая трава, из нее торчали черные обугленные пни, и что-то безотрадное было во всем этом. Слева на вершине горы дыбились серые утесы, над ними поднималось одинокое дерево с причудливой, сбитой ветрами в одну сторону кроной.

— Смотри, Миша. Почти как у Лермонтова.

— Как просто. И как прекрасно. — Соня сдержала вздох.

— Это не сосна. Это кедр, — сказал Константин Данилыч.

— Храброе дерево, — проговорил Миша, думая о том, что кедр со сваленной в одну сторону кроной похож на флаг, на зеленое знамя тайги, но вслух об этом не сказал: сравнение это рядом с торжественно-ясными строками Лермонтова не звучало, и он мог нарваться на насмешку чувствительной к слову Сони.

— Это кедр, — уважительно-горделиво повторил Константин Данилыч. — Славное дерево. Царь-дерево.

— Я люблю кедры, — сказала Соня. — Они красивые. Хвоя густая, длинная, мягкая, руками потрепать хочется.

— Каждое растение свою красоту имеет. А тут не одна красота. — Старик прикурил трубку, пыхнул дымом. — Возле кедра пропасть всякой живности кормится. И птица, и серая мышка, и мишка косолапый… Ну и человек, понятно. Только за орехи кедр почитать можно. Но это не все. Древесина у него добренная. Податливая в работе, на цвет приятная. Опять же и легкая, и прочная. Самые ходкие лодки из кедрины делаются. Теперь другое… Вот ты, парень, сказал, что храброе дерево. А ведь верно. Подымитесь в горы. На высоте, где и летом-то прохладно, а о зиме и говорить нечего — камни от мороза лопаются, любое другое дерево гибнет. А кедру лютый холод нипочем. Правда, на верхотуре он уже не тот, что внизу, растет не вверх, а вширь, по земле стелется. Ему за это имя особое дадено — кедровый стланик.