Он подробно рассказал обо всем том, что не могло быть отражено в протоколах. Зыков слушал внимательно, задал несколько вопросов, но отношения своего не высказал, и что он думает о Сысоеве, Алексей Антонович так и не понял. Встал из-за стола.

— Садитесь и ведите допрос. А я послушаю.

Зыков по-хозяйски расположился за столом. Когда ввели Сысоева, он встал и официально представился. Сысоев, взглянув на следователя без интереса, сел на место, ставшее для него уже привычным, опустил голову, безразличный ко всему на свете.

— Я ознакомился с вашими показаниями, — как-то очень буднично, словно продолжая начатый разговор, сказал Зыков. — Нужны некоторые уточнения. Будьте, пожалуйста, повнимательнее.

— Устал я, — Сысоев провел ладонью по лицу — сверху вниз. — Мне все это надоело.

— Ничего не поделаешь, — с сочувствием вздохнул Зыков. — Слишком серьезно то, о чем идет речь.

Алексей Антонович сидел в стороне на мягком диване, держал перед собой открытый «Огонек», добросовестно пытаясь читать, но взгляд скользил по строчкам, не различая слов.

— Никак не пойму — чего вы хотите? — устало спросил Сысоев.

— Чего же тут не понять! — удивился Зыков. — Мы ведем расследование тяжкого преступления. Вы к нему имеете какое-то касательство. Или я не прав?

— По-вашему получается — убийца я. Доказать мне свою невиновность нечем. Пишите что хотите, но оставьте меня в покое.

— Ничего себе — пишите что хотите! — рассмеялся Зыков. — Вы, кажется, слабо представляете то, чем мы занимаемся. Кстати говоря, по закону вы вовсе не обязаны доказывать свою невиновность. Это мы должны ее доказать, если вы действительно невиновны. И мы это сделаем. Но у нас есть просьба — помогите нам.

— Вы собираетесь доказывать мою невиновность? — недоверчиво спросил Сысоев. — Тогда я совсем ничего не понимаю. Здесь мне пытались доказать совсем обратное.

— Видите ли, тут, — Зыков постучал пальцем по протоколам, — тут есть много такого, что приводит к выводам, неблагоприятным для вас.

— Это я знаю. Но я не убивал.

— Давайте исходить из этого — вы не убивали. И давайте попробуем доказать это.

— Не получится. На слово вы не верите, а факты — я знаю — против меня. Противопоставить мне нечего.

— Э, нет, я с вами не согласен! — почти весело возразил Зыков. — Все не совсем так, как вы думаете. От вас требуется одно — отвечайте на вопросы точно, ничего не скрывая и не выдумывая. Договорились?

Сысоев кивнул — согласен.

Алексею Антоновичу было понятно стремление Зыкова расположить Сысоева к доверительному разговору. Кое-чего ему, кажется, удалось добиться. Сысоев не вешает головы, из взгляда ушло тусклое безразличие. Так уж устроен человек — в самом безнадежном положении он на что-то надеется. Однако Зыкову следовало бы помнить, что надежда, даже призрачная, способна во много раз увеличить силы человека. А упорства у Сысоева и без того предостаточно.

— Сначала давайте с вами порассуждаем, — предложил Зыков. — Чрезвычайно важный момент — с каким намерением вы приехали в поселок?

— Убивать я никого не собирался! — хмуро сказал Сысоев.

— Не спешите. И не повторяйте того, что уже говорили. Можно допустить — вы ненавидели Минькова. Можно также допустить, что у вас было намерение расправиться с ним. Правда, сразу же возникает вопрос: при чем здесь Миньков? Его устранение ничего не дает. Все дело в Вере Михайловне, ваше счастье или несчастье зависит в конечном счете только от нее. В жизни, однако, бывает всякое… На убийство может толкнуть ненависть, чувство мести. Значит, пока считаем, что вы задумали убрать Минькова. Естественно, что в этом случае вы должны были проявить максимум осторожности.

Алексей Антонович насторожился. Зыков, кажется, недопустимо увлекся, в своих рассуждениях затронул главное, коренное, тут самая малая неосторожность, ошибка могут сильно повредить делу.

— А что получается у вас? — невозмутимо продолжал свои рассуждения Зыков. — Вы едете на автобусе, маршрут которого заканчивается в поселке. Почти все пассажиры местные. Не обратить внимания на вас, незнакомого человека, не могут. Куда логичнее было, например, сойти в соседнем селе и в поселок добраться пешком. Дальше. Останавливаетесь в гостинице. Посылаете записку Вере Михайловне. Словом, делаете все, чтобы подозрение пало на вас…

Настороженность Алексея Антоновича переросла в тревогу. Он что, соображать, перестал? Он что делает?! А Сысоев-то… Куда подевалась отрешенность, шею вытянул, каждое слово ловит. Еще бы! Считай, утонул, под ноздри подперло, а тут тебе любезно протягивают руку, сделайте милость, выбирайтесь.

— К чему мне было прятаться, скрываться, — сказал Сысоев, — если приехал лишь для того, чтобы поговорить с Верой?

— Тогда у меня будет вопрос, — Зыков скосил глаза на свои пометки. — С Верой Михайловной вы не виделись несколько лет. И вдруг… Можете это объяснить?

— Мне не хотелось бы… — Сысоев сразу сник.

— И все-таки объяснить это надо. Мы же договорились.

— Ладно. — Сысоев облизал сухие губы. — Ладно… Недавно я совершенно случайно встретился с Верой в городе. На улице. До этого думал — забыто, пережито. Но увидел ее… Дело, однако, не в этом. Мы поговорили минуту, от силы — две. Не помню о чем. Но одно слово… Она назвала меня предателем. Вера не из тех, кто легко бросается словами. Да еще такими. Как плетью по лицу — предатель. Это слово засело во мне, будто ржавый гвоздь в доске. Где, когда я ее предал? Жить невозможно, когда в тебе свербит такое. Вот я и поехал… И выяснил… — Он потянулся к графину, неверными руками наполнил водой стакан, залпом выпил. — Ужасно и то, что там, под дождем… Я смотрел на нее и чувствовал — предал. Не знаю, где и как, но предал. Я действительно предатель. Как жить теперь?

— А до этого вы чувствовали себя виноватым перед Верой Михайловной?

— Нет, — подумав, Сысоев уже тверже повторил: — Нет.

— Ну а с Миньковым… Нелады, трения возникали?

— Нет. Правда, в годы студенчества он был порядочным шалопаем. Спорили. Но как друзья. До ссор не доходило.

— А не могли вы его где-то, когда-то обидеть?

— Не знаю. Не думаю. Скорее всего — нет. Об этом лучше спросить у него.

— Наверное… Скажите, только честно, а у вас обида на Минькова была?

— Обида на Степана? — спросил Сысоев, покачал головой. — На него обиды не было. На Веру была. Большая…

— Из-за чего?

— Любил я ее. Дружили. Свадьба намечалась…

— Что же случилось?

— Не знаю. До сих пор не пойму.

— Поставим вопрос иначе — как это случилось?

— Просто… — Сысоев помедлил, может быть, раздумывая, стоит ли отвечать, но, встретив доброжелательный взгляд Зыкова, продолжил: — После института меня направили в другой город. Вера еще училась. Мы переписывались. Вдруг она перестала отвечать. Не дождался ответа на несколько писем. Пишу Степану: не случилось ли чего? Отвечает: ничего не случилось. Вера жива-здорова. Учится. Иногда бывает на танцах. Очень все это меня задело. Пишу ей, что тут, мол, прекрасные девчата, есть с кем потанцевать и я без ее писем не скучаю. Наплел еще что-то в этом духе. Получаю телеграмму. Вера просит меня вообще не писать. Она давно хотела попросить об этом, но не решалась. А из последнего моего письма поняла, что желание прекратить всякие связи — обоюдное. И она рада этому. И желает мне счастья. Вот…

— Да-а, интересно, — проговорил Зыков. — У вас было принято посылать друг другу телеграммы?

— Нет. Даже с днем рождения обычно поздравляли открытками.

— На этом все и закончилось?

— Можно сказать — да. Проработав год, я приехал в отпуск. Ко мне пришел Степан. Не скажу, что встреча была для меня радостной. Степан попросил меня некогда больше с Верой не встречаться. Они зарегистрировались и уезжают жить в поселок. Я дал обещание Степану.

— С тех пор вы не виделись?

— Нет. Можете спросить у него.

Зыков о чем-то задумался. На его широком чистом лбу появилось подобие морщинки. Задумчив был и Сысоев. Так и сидели они друг перед другом, совершенно разные, но одновременно неуловимо похожие, и видеть это Алексею Антоновичу было бы, наверное, забавно, если бы он все отчетливее не понимал, что его надежда на Зыкова лопнула. Конечно, Зыкову удалось узнать немало нового, но это новое не проясняет, скорее даже запутывает главное. И уж совсем худо то, что Зыков вольно или невольно помог Сысоеву преодолеть чувство безысходности, теперь этот фрукт уже самостоятельно станет искать различные лазейки.