Что делать? Уходить? Поздно. Решил рискнуть. Одна надежда на Первого. На этот раз он не должен упустить Бойкого.

Толстяк пришел в себя. Чтобы не было шума, зажал ему рот рукой. Взгляд у гестаповца из испуганного стал осмысленным.

Я тихо спросил.

— Geheime Staatspolizei?

Тот кивнул и попытался встать. Я не стал возражать и в свою очередь представился.

— Abwehr-zweite.

Он попытался взять меня на испуг. Начал грозить трибуналом — противодействие тайной полиции и так далее.

Я показал ему его значок и посоветовал помалкивать. Его начальству будет очень интересно узнать, почему он лишился значка и позволил обездвижить себя. Затем добавил.

— Кроме, того, приятель, полагаю, здесь нас ждет такая пожива, что обоим хватит.

Толстяк оказался смышленым малым. Он признался.

— Нас двое.

— Выходит, делим на троих. Всем хватит по жирному куску. Вы еще не докладывали наверх?

— Нет, мы только что засекли русского. Он крутился возле театра.

— Догадались зачем?

Толстяк прикинулся дурачком.

— Пока нет. Может, у него здесь явка. Или логово. Место удобное — ночью, во время бомбежки, здесь пусто как у дьявола в брюхе.

— А если дело не в явке и не в тайном убежище?

Он сразу смекнул, к чему я веду, однако продолжал изображать из себя лопуха.

— А в чем?

— А в том, что нам с твоим напарником следует немедленно обговорить еще одну идею. Ложа-то находится под государственной. Очень удобно для закладки адской машины. Смекнул?

Я раскрыл карты.

— Послушай, приятель, нам повезло, мы оба вышли на этого русского. Мы оба засекли его. Теперь осталось только расстроить его дьявольский план. Если мы поведем себя по-умному и не станем ставить друг другу подножку, наград с лихвой хватит на троих. Плохо, что мы упустили его.

— Ну, это пустяк, — ухмыльнулся толстяк. — Он скрывается где-то в районе Лихтенберга. Отыскать его — дело нескольких часов.

— Даже нескольких часов может оказаться чересчур много. В любом случае мы должны все обговорить до тонкостей, иначе я свяжу тебя и первым доложу наверх.

— Ладно, — согласился он, — хотя не в наших правилах делиться добычей, но будь по-твоему. Верни оружие и значок.

— Это хорошо, что мы сумели договориться. Но все-таки ты пойдешь впереди. Я отдам оружие и значок у машины. Когда договоримся.

Толстяк скривился так, как может скривиться только агент гестапо, однако выбора у него не было.

Мы вышли на улицу, прошли с сотню метров и приблизились к черному «опелю».

Толстяк заранее поднял руки и помахал ими в знак того, что все в порядке. Когда мы приблизились и мне стало удобно стрелять, я выстрелил сначала в одного, потом в другого. Затолкал их в машину и отогнал ее в развалины.

В ложу мы с Закруткиным пробрались вдвоем. Теперь можно было не таиться. Что касается Бойкого, Толик и на этот раз упустил его.

Он так и выразился.

— Черт!! Скрылся в развалинах. Попади он только мне в руки!..

Я ни словом не упрекнул его, важнее было обезвредить мину. Это мы сделали, но ситуация очень изменилась. Гибель двух сотрудников гестапо грозила Бойкому большими неприятностями. Теперь за него возьмутся всерьез.

В пансионате, выпив коньяка, мы долго сидели друг напротив друга. Неожиданно Первый развел руками.

— Как его теперь найти? Прикажешь прочесать Лихтенберг? Пусть сам выкручивается.

— Согласен. Только самому ему не выкрутиться. Как и тем двоим.

— С белогвардейщиной разговор короткий — не мы, так гестапо.

— А если с тобой так?

— Скажу, не повезло. Лихтенберг большой, с десяток тысяч населения. Это полиции пара пустяков, поднимут на ноги своих осведомителей — и кончен бал, а мы!

— Волошевский псих? — спросил я напарника.

Толик кивнул.

— Значит, не усидит в Лихтенберге?

— Ты имеешь в виду?..

— Он не может не полюбоваться на свою работу.

Это был исторический спектакль, по крайней мере, для меня. Сошлось все сразу — фюрер, невзрачный, бледный, едва сумевший вскинуть правую руку, при этом его левая рука заметно подрагивала; волнение Магди, с затаенной надеждой ожидавшей — неужели с фюрером что-то случится?! Восторг Майендорфа и подобных ему, в мундирах и без мундиров, с небывалым энтузиазмом приветствовавшими человека, который, по моему мнению, никак не заслуживал чести быть источником стратегических решений. Я не мог отделаться от мысли, что Гитлер, этот мелкий ничтожный человечек, не более чем исполнитель чужой воли. Согласен, в этом предположении было мало смысла и много фантазии, и я пытался найти объяснение необъяснимому, но так было!

К сожалению, этот увлекательный повод для наблюдения прервал служитель театра, передавший мне записку: «Срочно на выход!»

Мы перехватили Бойкого в пивной, откуда открывался вид на фасад театра. Над главным входом уныло болтались два флага со свастикой. Дождь поливал обвисшие полотнища, а также двух СС, выставленных на ступенях.

В бирштубе мы зашли по очереди. Нам не надо было уговариваться, как взять его в тиски — мы понимали друг друга без слов. Первый устроился за соседним столом, торцом выходившем к окну. Волошевский не обратил на него внимания. Он нетерпеливо посматривал на часы. Я приземлился возле Волошевского.

Бойкий и на этот раз лопухнулся — приближение исторического момента лишило его остатков осторожности. Он становился опасен. Медлить было нельзя. Какой выкрутас он выкинет, когда обнаружит, что мина не сработала, трудно было предположить.

Первый споро подсел к Бойкому с противоположной стороны. Я успел перехватить его руку, которую он держал в кармане.

Волошевский вздрогнул, пытался высвободить руку.

Я предупредил.

— Тихо. Поднимешь шум, погибнешь и утянешь нас за собой, а нам еще воевать и воевать. Не в пример тем, которые боксеры, которые свое мнение ставят выше приказа родины.

Мы плотно прихватили его с двух сторон. Первый с силой прижал к его боку дуло пистолета, заставил вытащить руку из кармана. Я тут же обыскал карманы. Так и есть — граната, завернутая в газету. Вот неугомонный — с гранатой передвигаться по Берлину!

Бойкий глянул на меня, на Первого — мы оба были в военной форме, похожи до ужаса.

Волошевский опустил голову.

— Дьяволы!

— Возможно, но сейчас мы работаем спасателями. Или нянями. Вытираем сопли. Это против нашей воли, но приказ есть приказ. Мы не из тех, кто пренебрегает приказами.

— Что вы понимаете, спасатели! Кого вы спасаете?! — начал было Волошевский, но Первый крепко сжал ему руку болевым приемом.

— Игорь, — продолжил я. — По званию я выше тебя. Я приказываю: тихо встаем, выходим. Едем в Лихтенберг. Там ты получаешь новые документы, явку во Франции. Твои напарники возвращаются в Югославию. Ты все понял?

Волошевский кивнул.

— Это первое. Второе — забудь, что нас двое. Если схватят, говори, что хочешь, но о нас ни слова. Нам еще здесь работать. Понятно?

— Да.

— Что такое «да», товарищ старший сержант. Как надо отвечать офицеру?

— Так точно.

— Тогда пошли. Старший, — я кивком указал на Закруткина, — будет держать тебя на мушке. На всякий случай.

— Отставить всякий случай. Я все понял, товарищ…

— Лейтенант.

— Так точно, товарищ лейтенант.

Если кто-то спросит, как мы выиграли войну, так и выиграли. Мы — свою, Волошевский, ухитрившийся добраться до Лиона, связаться с маки и пустить под откос состав с оружием, — свою.

Трущев — свою.

Твой дед, отец и брат — свою. Даже если он пал смертью храбрых.

А этих, с противоположной стороны, настигла кого пуля, кого яд. Даже тем, кто спасся и выжил, пришлось признать, что согласие лучше вражды, лучше единения.

Даже согласие с унтерменшами!

Сегодня похоронили Закруткина Анатолия Константиновича.