За подъемом — крутой спуск. Тропа исчезла в бурых камнях.

Пошли тихо, осторожно, но Лешка поскользнулся на россыпи камней, упал и, обдирая плечо, проехал на боку метра три. Все, что он сдерживал, вырвалось наружу с криком злости и боли:

— Хватит! — Он сбросил рюкзак, пнул его сапогом. — Не понесу!

Мартын Семенович вернулся, с минуту постоял, покусывая губы, молча снял свой рюкзак и переложил в него половину Лешкиного груза; так же молча пошел дальше. Антон тихо засмеялся:

— Во, давно бы так!

Осталось пройти немного. Под горой в зелени леса уже чернела крыша зимовья. Но идти становилось все труднее. Слева — осыпь, справа — крутизна обрыва, а битый камень под ногами шатается, того и гляди, загремишь вниз. Лешка опасливо косился на обрыв, осторожно, будто шел босиком по колючкам, переставлял ноги. Испуганный вскрик Макара заставил его вздрогнуть, поднять голову. На краю обрыва Мартын Семенович отчаянно махал руками, пытаясь сохранить равновесие, но рюкзак мешал ему. Не переставая махать руками, он полетел под обрыв.

Когда они спустились, Мартын Семенович лежал на камнях с посеревшим лицом и стискивал руками странно подвернутую ногу.

— Сломал… — просипел он.

Антон и Макар наложили на перелом бересты, лучин, перетянули ногу полотенцем и понесли Мартына Семеновича в зимовье. А через полчаса Макар налегке пошел обратно — сообщить о несчастье.

Мартын Семенович лежал на широких нарах, пил из железной кружки воду маленькими глотками.

— Вот беда-то! — Антон пощипывал щетину бороденки, смотрел на засиженное мухами оконце. — Вот беда-то. Больно? А?

— Чаю вскипятите…

— Это мы сейчас. Это мы мигом…

Суетясь, Антон выдернул из ножен большой нож, кивнул Лешке: пошли.

Зимовье стояло на поляне, наискось перерезанной ручейком. Рядом возвышался лабаз, в котором хранились продукты. Антон сел в тень, падающую от лабаза, принялся строгать сухую палку. Тонкие стружки свивались на светлом лезвии ножа в крутые кольца и падали под ноги.

— А ты, Лешенька, принеси водички. Вот там чайничек.

Лешка принес воды, растопырил над огнищем черную треногу тагана, повесил чайник. Облупленный Лешкин нос с крапинками синеватой новой кожи был наморщен, в потемневших глазах смешались страх и жалость. Он видел себя на нарах вместо Мартына Семеновича. Могло ведь случиться, что и он…

— Теперь, Лешенька, принеси дровишек. — Антон положил под чайник куделю стружек, чиркнул спичку. В ярком солнечном свете огонек был совсем не виден, только струйка дыма показывала, что спичка горит.

Насобирав поблизости тонких, просушенных до звона сучьев, Лешка сел у огня, стянул с распаренных ног сапоги, снял рубашку.

— Пойду к нему, — кивнул он в сторону зимовья. — Может быть, что-нибудь нужно.

— Сиди, ничего ему не нужно.

Тут Антон говорил совсем иначе, чем в зимовье. Лешке даже показалось, что Антон радуется.

— Что так смотришь? — Антон тоже разулся, лег на траву, устало потянулся. — Нам повезло, Лешенька. Обратно-то, понимаешь, не пойдем.

— Нехорошо. — Лешка осуждающе качнул головой. — Зачем же так говорить?

— Мал ты еще, Лешенька, голубчик. Жизни не нюхал.

Над горой, через которую они недавно перевалили, дрожал нагретый воздух. Линия горизонта была нетвердой, текучей: все плыло, поминутно меняя очертания, и невозможно было понять, где зыбится дерево, где — клык камня. Снова мерять таежную тропу усталыми ногами Лешке тоже не хочется, но и радоваться этому сейчас он не может. Какая уж тут радость!

Антон встал, прислонил к лабазу лесенку — две жерди с глубокими зарубками-ступенями, поднялся вверх, сдвинул на крыше кусок бересты. Пошуршав там бумагой, он цокнул языком, бросил короткий взгляд на зимовье и показал Лешке бутылку с жестяной пробкой.

— Во, видал! Спиртишко, понимаешь?

В лабазе он взял колбасы, банку консервов. Сорвав зубами пробку, налил немного спирта в кружку, понес в зимовье.

— Примите, Мартын Семенович, полегчает, — донесся оттуда его воркующий говорок. — Тяжесть с души снимет.

— Пронюхал уже? Самому заложить хочется?

— Мартын Семенович!.. Все еще худо обо мне думаете? При вас, сам чувствую, другим становлюсь. Вот колбасочка, закусите.

Чуть погодя Антон заговорил снова:

— Лечить вас дома придется. Так я вас не оставлю, даже не думайте.

Вернулся он с пустой кружкой, задумчиво помурлыкал себе под нос, тронул Лешку за плечо:

— А тебе может нагореть за это дело.

— Мне? Как так?

— Рюкзачок-то был тяжеленький. А почему?

— Он сам взял! Сам!

— Ну-ну, не спеши. Все это так, но, понимаешь, иной раз повернется… Ты не бойся, я-то на что? Увезу его отсюда, и все будет шито-крыто. Ты только бате своему, если запоперечит, словечко кинь: пусть меня не держит. — Антон опять налил в кружку спирту, сунул в карман колбасы. — Не кисни, Лешенька! Пойдем умоемся.

На берегу ручья Антон сел, показал рукой Лешке, чтобы он садился рядом, протянул кружку:

— Дерни немного.

— Я не пью. Не могу.

— Как хочешь. С устатку хлебнуть такой благодати — эх-эх, слов не найдешь обсказать… — Он зажмурился, запрокинул голову и одним большим глотком опорожнил кружку, запил водой из ручья. — Крепкий, черт! Переборщил малость, на двоих рассчитывал. А тебе пить надо, посмотри на себя, Лешенька. Хилый ты, тонкий, продолговатый. Тебе бы, понимаешь, не по тайге шататься, а сидеть где-нибудь в холодке и бренчать на балалайке. Легко, не жарко, и звуки приятные.

Лешка черпал ладонями воду, плескал себе в лицо. Прохладные струи сбегали по щекам, падали обратно в ручей, на траву, на запыленные брюки. В сознании ржавым гвоздем засело: «Рюкзачок-то был тяжеленький». Ну и что из того? Просил его Лешка наваливать груз на себя?

— Тебе про рюкзак он говорил? — спросил Лешка.

— Да нет. У него сейчас вся память отшибленная. Отойдет, тогда припомнит. — Антон содрал кожуру с колбасы, откусил, прожевал. — Ты не тревожься… Увезу его отсюда. И сам попутно смотаюсь. Эх, Лешенька, жизни ты совсем не понимаешь. А я-то ее давно раскусил и на язык попробовал. Воротит меня от того, что́ в рот суют. А бывает, ничего не сделаешь: лихо, горько — глотай.

Закатав до колен штаны, Лешка опустил ноги в прохладную воду ручья. Эх, на Селенгу бы сейчас, бултыхнуться с крутого яра вниз головой, поплавать, полежать на песочке, опять поплавать. И спина не гудит, и о Мартыне Семеновиче не надо думать.

Лешка вздохнул.

— Во, вздыхаешь, а жизни еще не видел, принуждения тебе не было. А вот меня… Такая складная жизнь была у меня, Лешенька! Сам над собой начальник. Иду, бывало, в тайгу, бью шишку — деньги. Собираю грибы, ягоды — деньги. Потрудился — год живем, не тужим, понимаешь, на полную свободу. Мешал я кому-нибудь? Скажи, Лешенька, мешал?

— Я не знаю.

— Мешал! В тунеядцы зачислили — вот что выкинули. А кто тунеядец? Тот, кто чужой хлеб ест. Таких в городе надо искать. По тротуарам лбы — ого-го! — а я не тунеядец. Они на родительских хлебах отъедаются, а меня — в тунеядцы. Дураки вы: добро-то в тайге пропадает. Не понимают. А самая горькая обида мне, Лешенька, что свои же родственники яму под меня подкопали. Этот лысый — брат моей жены. Сознательности в обоих — на полдеревни хватит. И черт догадал жениться на ней! Бестолочь она, понимаешь, каких свет не видывал. В колхозе за копейку горбатится и довольнехонька. Медаль ей на грудь повесили, так она совсем умишком тронулась. Ей, с ее медалью, совестно стало иметь такого мужа. Наябедничала раз, два. Схватил я ее за космы, оттаскал, как положено. Она, понимаешь, в суд подала — во до чего зловредная бабенка. Упросил вот его, братца ее, взять меня на исправление. А теперь расплююсь и с ним, и с его сеструхой, по тайге буду ходить, на глаза им не покажусь. Он мне, когда на поруки брал, говорил: чуть чего — к прокурору. На одной ноге пущай скачет жаловаться, не скоро доскачет.