Подобрав увесистый сук, Лешка, крадучись, пошел к болоту. За последним кустом присел на корточки. Утки плавали, то приближаясь к берегу, то удаляясь, негромко покрякивали. Они подплывали не настолько близко, чтобы можно было добросить до них палку. Лешка не шевелился, терпеливо ждал: а вдруг подплывут? Но терпения хватило ненадолго. Размахнулся, кинул. Не успел сучок шлепнуться в воду, птицы снялись с места, закрякали, полетели над камышами, поднимая в воздух новые стаи.

Лешка, кусая губы от досады, понуро побрел обратно, лег под сосну, на пятно рыжей хвои.

— Может быть, тронемся? — спросил Мартын Семенович.

«Торопится! — с неодобрением отметил Лешка. — Ему что, лежи покачивайся. Хочешь — спи, хочешь — природой любуйся».

— Можно, конечно, идти, — отозвался Жаргал, — но далеко мы не уйдем. Не сделать ли нам дневку, не запастись ли хотя бы грибами?

— Нет, надо идти, — настаивал Мартын Семенович. — Пока свежие силы, мы должны переправиться через болото. Потом уже отдохнем и заготовим пищу. Кстати, грибов сейчас нет или очень мало: была засуха.

После обеда идти стало еще тяжелее. Жара была непереносимой. Пробовали идти по лесу, в тени деревьев, но пробираться с носилками по густым зарослям березняка, соснового подлеска оказалось просто невозможно, и они снова пошли по краю болота, вдыхая удушливые испарения.

Болоту не предвиделось ни конца ни края; оно все так же простиралось вдаль, обширное, однообразное, зловонное. К вечеру они стали замечать, что болото постепенно теснит их к скалистому кряжу. Лешка к этому времени умаялся так, что плохо соображал, куда, зачем они идут. Шагал, обливаясь потом, поддерживая одеревенелыми руками носилки, и думал только об одном: скорей бы ночлег, упасть па землю и спать, спать, спать… Ничего ему сейчас не надо: ни еды, ни питья, только дайте спать.

На одном из привалов Лешка привалился головой к стволу сосны, да так и заснул. Он не слышал, как Жаргал и Мартын Семенович советовались — будить или нет, как Жаргал насек ножом мелких веток, настелил их на землю, положил его На эту постель. Пробудился Лешка только на рассвете, встал и еле разогнулся: тело, как избитое, болит все — руки, ноги, спина, шея.

Первые шаги с носилками были мучительно трудными. «Вот упаду и не встану», — думал Лешка. Но тело понемногу размялось, боль исчезла.

В этот день прошли еще меньше. К вечеру, когда солнце застряло в вершинах сосен, распластав по земле косматые тени, болото прижало их вплотную к утесам. Дальше дороги по берегу не было: прямо из воды в заоблачную высь устремлялись неприступные скалы. Оставалась надежда, что им удастся перебраться через болото у подножия серо-грязной, обросшей лишаями, позеленевшей у воды каменной стены.

Сняв брюки, Жаргал пошел на разведку, придерживаясь одной рукой за скалу, другой — опираясь на палку. Чем дальше шел Жаргал, тем чаще увязал в топком дне, все с бо́льшим трудом вытаскивал ноги. Метрах в десяти от берега болото было ему уже по пояс. Где уж тут соваться с носилками!

Там, где закатилось солнце, небо было еще светлым, красновато-оранжевым, а на противоположной стороне ночь уже затеплила первые звезды. Стало прохладно. Освежающий запах соснового леса перебивал тяжелый дух болота. Костер медленно угас, угли покрылись пеплом. Возле костра, спрятав голову под рюкзак, похрапывал Жаргал; рядом с ним беспокойно ворочался, всхлипывал и стонал во сне Лешка. Его, видать, беспокоила мошка. Она кишела в воздухе, липла к лицу, лезла под рубаху. Мартын Семенович махал руками, тер шею и уши, наконец не вытерпел, пополз по земле, на ощупь насобирал полуистлевших листьев. Развел дымокур. Стало немного легче. Но заснуть он все равно не мог. Мучила боль в ноге, мучили тяжелые думы. С неба сорвалась, прочертила огненный след и угасла звездочка. В детстве он слышал: звездочки падают, когда кто-то умер. Родится человек — зажигается его звезда и горит, пока он топчет землю. Где его звездочка? Когда она сорвется?

Ему нельзя было соглашаться с Жаргалом, уходить от самолета. Особенно после утери ружья. Побоялся остаться, не надеялся, что выдержит, дождется, когда за ним прилетят. Струсил? Нет, не струсил. Полагался на Антона. Тайгу он знает, силен, сметлив. С ним, пожалуй, вышли бы. А с этими — нет. Леша — размазня, маменькин сынок. Не любил его Мартын Семенович. Ни себе, ни другим никогда не прощал слабостей. Жаргал? Парень, кажется, ничего, но в тайге с Антоном ему не сравняться. Ну и сукин сын этот Антон! Совсем было ему поверил. Хотелось верить, что он распознал жизнь и встает на ноги. Обидно…

До самого рассвета он не сомкнул глаз. Из тяготы мыслей медленно вызревало решение. Но он еще долго не мог принять его, закипая яростью на свою беспомощность.

В прохладной синеве неба вырисовывались острия горных вершин. Скоро по ним полыхнули лучи солнца, еще не выползшего из-за леса. Вблизи этих гор Мартын Семенович никогда не был. Несколько лет назад довелось работать километрах в, тридцати отсюда. Тогда проводник-эвенк рассказал, что Аретиканские горы — жилище духа лесов; он никого не подпускает к своим каменным чумам. Слаб оказался великий дух лесов. Было бы куда лучше, если бы он их не подпустил к своему жилищу километров на двадцать — тридцать.

Ребята все еще спали. Мартын Семенович насобирал вокруг костра палок, развел огонь и ползком добрался до болота. Еще вечером он увидел недалеко от каменной стены темно-коричневые верхушки рогоза, издали напоминающие сардельки, насаженные на тонкие спицы: Мартын Семенович забрался в самую гущу высоких стеблей, навыдергивал корней и вернулся к огню. Корни он очистил от шелухи, испек в золе. После этого разбудил ребят.

Оба они с жадностью набросились на корни. Жаргал даже удивился, почему такую вкусную еду люди не заготавливают впрок, как грибы и ягоды. Корни и в самом деле были не так уж плохи, от них, вероятно, не отказались бы и менее голодные люди. После завтрака Жаргал и Лешка накопали целый рюкзак корней; часть из них тут же испекли про запас — на обед. Теперь они самое малое на двое суток были обеспечены хорошей прибавкой к скудной норме хлеба.

— Куда мы теперь? — спросил Жаргал.

— Обратно. Не в полном смысле… Пойдете возле хребта. Там, возможно, удастся обойти болото.

— Думаете, и там болото?

— Да, если судить по характеру местности. Но не исключено и другое.

— А не обойдем болото — как быть?

— Придется переваливать через горы. — Мартын Семенович поднял взгляд на серые вершины, с сомнением добавил: — Не знаю, можно ли тут перевалить… До этого, будем надеяться, не дойдет. Минуя болото, все время держитесь на полдень.

— Почему говорите «пойдете», «держитесь»?

— Потому что я остаюсь. Со мной вам не выйти. — Предупреждая возражение Жаргала, Мартын Семенович поднял руку. — Я все продумал. Иного выхода нет.

— Без вас я не пойду. И так виноват… Или вместе пройдем, или вместе умрем.

Мартын Семенович облизал сухие, спекшиеся губы, грубо оборвал:

— Слушай, что говорят старшие! О жизни надо думать, умирать раньше времени — последнее дело.

Жаргал молчал. Скулы, туго обтянутые кожей, окаменели, брови распрямились в стрелы. Такого криком не возьмешь. Мартын Семенович заговорил тихо, вкладывая в каждое слово все свое выстраданное убеждение.

— Налегке вы в три-четыре раза скорее доберетесь. Через несколько дней за мной прилетите. Тут рогоз — с голоду я не умру. На случай непогоды балаган мне сделайте.

Жаргал еще долго упирался, но в конце концов должен был согласиться. Напротив зарослей рогоза на сухом бугорке поставили балаган, внутри землю выстлали лапником и осокой, перед входом нагромоздили кучу сухого валежника.

— Ну вот, тут я вас и подожду, — сказал Мартын Семенович, укладываясь на пружинистую постель. — Идите. Вам надо спешить.

Они пошли друг за другом, раздвигая ветви руками, и скоро скрылись в зелени леса. Некоторое время слух Мартына Семеновича улавливал пощелкивание сучьев под их ногами, потом все стихло. Но у него перед глазами еще маячили невысокая плотная фигура Жаргала и по-юношески поджарый, длинноногий Лешка. Увидит ли он их снова?