В поезде Николай Михайлович объяснил, что он, скорее, дедушка, а не папа. Я даже обиделся.

Я так ждал отца.

Я помнил его смутно. Сколько мне было, когда он впервые приехал к нам в Саратов? Года три или три с половиной… Он тоже был военный, громадный, куда выше незваного дедушки. Он легко подкидывал меня к потолку. Поверишь, я даже не испугался…

Барон помолчал, несколько раз машинально вытер подбородок.

— В Москве дед сдал меня на руки матери Глафире Васильевне, жене Татьяне, Светке. Для меня началась другая жизнь. Первое слово я выговорил спустя неделю, как оказался в Москве. Светка в награду повела меня на Красную площадь и показала дом, в котором живет товарищ Сталин.

Шеель публично почесал затылок.

— Удивительная у нашей семьи биография — все родные и ни одного родственника, разве что Светлана приходилась дочерью Татьяне Петровне. Даже фрау Магди, уж на что арийка, и та теперь родная. Чудеса!

За родственников, чтобы все были живы-здоровы, мы чокнулись. Барон вновь активно заработал вилкой. Я глядел на него и никак не мог решить, зачем эта исповедальность? Теперь за кордоном, в среде сбежавших на Запад россиян, предпочитают такого рода вступления? А может, это очередной виток истории? Вот она, родная, — подсела к нам за столик, пригорюнилась, слушает внимательно.

Я сдался — только ради нее, ради истории. Ради медсестры Сорокиной, ради всех, кому не повезло на той войне и которым это невезение не помешало исполнить долг.

Закусив, барон продолжил.

— В Москве я впервые встретился с дядей Толей. Представляешь, сразу узнал его и в крик — папа, папочка! Он поправил меня — «прости, Петька, я не твой папа. Если хочешь, считай меня своим дядей». — «С какого фига?» — поинтересовался я. «С какого чего?» — не понял Закруткин. «Почему ты не мой папа, я же запомнил тебя. Ты приезжал к нам в Саратов». — «Так уж получилось. Твой папа сейчас далеко». — «Он воюет с фашистами?»

Дядя Толя кивнул.

«Он герой?»

Дядя Толя кивнул еще раз.

С отцом я встретился позже, когда уехал заграницу.

— Они сумели отыскать согласие? — не удержался я.

— Более того, стали родными братьями. В Дюссельдорфе сразу после победы поменяли утерянные якобы при бомбежке документы. Подали прошение, в котором заявили, что являются кровными родственниками. Так они стали Мюллерами. Фамилию Шеелей отец вернул за год до того, как они с Магди обзавелись сыночком, — Петр Алексеевич не без гордости ткнул себя пальцем в грудь.

— И так бывает, — согласился я.

Шеель поднял стакан и провозгласил.

— Вечная память Сорокиной Тамаре Петровне, которой не суждено было стать баронессой! Бом, бом…

Он был достойный отпрыск Трущева. Того и гляди, начнет ссылаться на Заратустру или на Нильса Бора.

— Когда я стал постарше, дед рассказал, что в медсанбат, где служила мама, угодила бомба.

Он обреченно, как Трущев, махнул вилкой.

— Всех разом! Раненых, медперсонал… Тогда были жестокие бои под Ржевом. Я еще в комсомоле в тех местах собирал останки наших погибших солдат. Мечтал — вдруг могилу матери найду.

— Нашел?

Он зажевал сто граммов и объяснил.

— Мне по службе пришлось бывать в горячих точках. Там я лично убедился, какой бывает итог, когда стокилограммовая бомба угодит в жилой дом.

— В какой точке?

— В Сухуме. Слыхал о таком городе?

Я кивнул. В памяти невольно всплыла фраза — «…райский остров Сухум! Магнолии в цвету, молодое вино «маджарка». Там я познакомился с Таней. Вернулись в Москву вместе».

Разговор окреп.

— Потом демобилизовался, помотался по Москве и уехал к отцу…

— Куда?

— Не важно.

Он достал портсигар, закурил. Помнится, точно такой же был у Трущева. Заметив мой интерес, Шеель пододвинул его поближе ко мне.

— Деду от самого Берии, — добавил он. — На память. За добросовестную службу.

Да, это был тот самый раритет, я сразу узнал его. Громадный, увесистый, серебряный, со знакомым рисунком на крышке — охотник вскинул ружье и целится в пролетающих мимо уток. Я пересчитал уток — их было пять, испуганных, готовых метнуться в разные стороны. Ожидание смертельного выстрела было передано точно и впечатляюще.

Я вернул портсигар.

— Перейдем к делу. Ваши персонажи, точнее, главные герои, считают — вам не с руки бросать роман.

— Это вселяет надежду. Это просто радует, что они так считают. Только пусть подскажут, о чем писать? От Трущева мне достался набор дурацких схем, на которых утверждается, что «любовь» и «привязанность» сближают людей, а «неприязнь» и «себялюбие» разделяют. Прибавьте к этому простодушию сборник афоризмов, а также воспоминания, в которых подробно изложены речи, которые он произносил на торжественных собраниях, посвященных тридцатилетию органов и прочим красным дням в календаре, а о ваших родственниках чуть-чуть, только даты и скромное описание событий. Мне также предлагали взять на память собрание сочинений Ленина, а если унесу, то и Сталина. Я бы унес, если бы для дела, но подскажите, как выжать из всех этих материалов элементарный сюжет?

— Я кое-что привез. Там есть много полезного с фактической точки зрения, но главное — ваши герои готовы пообщаться лично, поболтать о том о сем.

— О согласии, например?

— А что, можно и о согласии. Это занятная штука.

— Чем же? — усмехнулся я.

— Помогает жить.

— Или выжить?

— Это кто как предпочитает. Мне, например, помогла. Но вернемся к делу. Откровенность будет обеспечена, правда, есть одно условие — встретиться нужно за границей. В Москве или в России это нежелательно.

Я, пытаясь избавиться от внезапно подстегнувшей меня мысли о возможности содрать дополнительный гонорар с героев своего романа, энергично потер виски. Получить взятку от своих же литературных героев — это прикольно! Будет над чем посмеяться с братьями-литераторами в известном московском клубе, расположенном возле Садового кольца.

— Это будет дорого стоить.

— Вы о чем?

Я дал задний ход. Не знаю, что остановило меня — то ли дремучие советские предрассудки, то ли догадка — не откровенное ли это безумие брать деньги за то, чтобы сдохнуть где-нибудь под забором, а не в своей постели?..

— Это я так, к слову, — откликнулся я.

Шеель придвинул портсигар.

— Это вам в качестве компенсации за расходы.

— Что вы! Не надо!..

— Это просьба деда, в память о вашем плодотворном сотрудничестве.

Мне привиделся укоризненный взгляд, каким одарил меня из могилы Трущев, грозящий палец отца — совсем скурвился, гаденыш!

Все-таки гнусное мы поколение. Зачем ломаться. Дважды два все равно восемь или сколько вам угодно, а деньги лишними не бывают, тем более музейные ценности.

Я накрыл портсигар рукой и интеллигентно сгреб со стола.

— В таком случае выбор места я оставляю за собой.

— Как прикажете, — равнодушно согласился барон. — Вы же у нас летописец.

— Прошу без иронии.

— Mein Gott, какая ирония! Не по собственной же воле я помчался на историческую родину. Если бы не воля стариканов, я бы поостерегся появляться здесь.

— Вам грозит опасность?

— Экий вы проницательный! Это радует. Я серьезно. Или вы здесь, на Святой Руси, уже разучились разговаривать серьезно? Без подначек не можете? Кстати, — он с любопытством заглянул в стакан, — водка не паленая?

— Успокойтесь. В этом заведении мне дерьма не наливают.

— О-о, так вы здесь завсегдатай.

Полученных от барона листков было немного, с десяток. На первом, истертом донельзя, еще просматривалась сделанная от руки часть плана какого-то города. Чертеж был любительский, разномасштабный — вероятно, проба пера.

Надписи на русском — «озеро Леман», «цветочные часы», «проспект Флориссан», «железнодорожный туннель» — не оставляли сомнений — речь идет о Женеве.

Мое внимание привлек выполненный от руки рисунок. На нем была изображена исполинская пушка, из которой в направлении Луны вылетал громадный снаряд.