– Нам так приятно, так приятно!

Уж чего они наверняка не ждали, так это моего появления в тот же вечер в клубе КАЛОТа, Улыбчивый патер, правда, отсутствовал. Но редкой красоты зубы Медьяши весь вечер сияли рядом со мной. Он знакомил меня с любым по моему выбору и добросовестно переводил. Один лишь раз Медьяши отступил от программы и, глядя на меня большими честными глазами, сказал по-венгерски выбранному мною собеседнику, значительно постарше мальчиков и девочек, которые занимались кто чем – пинг-понгом, шитьем, веселой болтовней в дружеском кружке:

– Полное внимание: советский офицер! – и продолжал по-немецки: – Я ему сказал: вы наш почетный гость. А это адвокат Керекеш. Наша молодежь иногда получает у него консультации по своим специфическим вопросам.

– Как заработать без подготовки единицу (в Венгрии лучшей оценкой была единица, худшей – пятерка) на экзамене?

Керекеш сдержанно рассмеялся. Выправка у него была хоть куда.

– Это они и без консультации умеют, – сказал на чистом немецком и добавил серьезно: – Я консультирую молодых рабочих по вопросам трудового законодательства. Столько новшеств, сам едва успеваю быть в курсе.

Медьяши, не забывая показывать зубы, нервно засучил ногами.

«Почему они так не хотят, чтобы я знал про рабочих? Ведь Венгрия католическая страна, и почему такая организация, как КАЛОТ, не имеет права уделять внимание также и рабочим-католикам?»

На другой день наша милая секретарша Зоя довольно долго продержала меня утром у двери подполковника Гуркина. Раньше такого не случалось.

Наконец от него вышел какой-то полковник и я, уже порядком перенервничавший, был допущен.

– Доброе утро, – Гуркин, как всегда, вежливо поднялся с кресла, пожал руку. – Садитесь, рассказывайте.

Рассказ мой был короток: хитрят и скрывают. Особенно насчет своих связей с рабочей молодежью.

Я изложил наши беседы почти дословно. Гуркин непривычно долго молчал, покачиваясь на задних ножках кресла.

– Вот только что от меня вышел работник СМЕРШа. Вчера поздно вечером на Керенде (Керенд – площадь в центре Будапешта) опять убили двух наших офицеров. Снайперы с крыши. Одного удалось свалить автоматными очередями. Но ни документов, ни характерных деталей в одежде, вообще ничего примечательного. Полковник приходил посоветоваться. У них косвенные данные насчет КАЛОТа. Косвенные, – подчеркнул он.

– Не знаю, как насчет убийств. Но что-то у них не в порядке.

– Придется снова к ним. Возьмите мою машину, отвезите брошюры. А вечером опять в клуб.

И вновь ослепительные улыбки, и вновь крепкие дружеские рукопожатия. И сам патер Керкаи в клубе. Оказывается, вчера он отсутствовал по причине затяжного богослужения в церкви.

И так почти две недели. Я даже три или четыре раза заходил по приглашению Медьяши на чашечку кофе к нему домой и столько же раз приглашал его к себе.

Я не скрывал, где живу, он знал, где наше учреждение.

Патер Керкаи с извиняющейся улыбкой все время ссылался на сильную занятость пасторскими делами.

А убийства офицеров в Будапеште продолжались. Иногда на Керенде. Иногда на окраинах. Чаще всего злобно, хитро, с предварительной слежкой, с заранее обдуманными путями отхода.

И вот настает день, когда подполковник Гуркин говорит мне:

– Все, старший лейтенант! Вы свое дело сделали. Спасибо. И бегите в свои прогрессивные организации. А то оттуда уже звонки. И тот рулон бумаги отдайте им, так сказать, в качестве материальной компенсации за ваше столь долгое отсутствие.

– А с КАЛОТом что?

– Готовим документы в Контрольную комиссию об его роспуске, Конечно, англичане и американцы будут вякать – не их же убивают. Но доводов и доказательств хватает, Судить будем только тех, кто пойман на месте, а организацию просто запретим. Недели через две-три, пока пройдет через бюрократическую мельницу. А вы больше там не показывайтесь. Если встретитесь на улице – лучшие друзья! И улыбки, и приглашения на чашку кофе. Запрещение исходит не от нас. Это дело других инстанций.

– Так и говорить?

– Так и говорите. А что, разве неправда?

Проходит еще два или три дня, и меня вызывают в советское посольство. К самому послу с замечательной фамилией Пушкин. Он мне нравится, этот человек на большой должности – и приветлив, и обходителен, и мил. А еще больше мне нравится его жена. Пятеро детей – и до чего же обворожительна и красива. Иногда я вижу ее в клубе советской колонии. Правда, редко. Пятеро детей – это не шутка, даже мне, сосунку, ясно.

У организаций наших – отделения и посольства – отношения не ахти. Все дело в соперничестве. Мы – часть армейского аппарата, они – дипломаты. У нас свои методы добывания информации, у них свои. И нередко случается, что наша информация оказывается на столе у высокого начальства в Москве раньше, чем посольская. И более точная. И более подробная. Посольские злятся, особенно первый советник – он как раз и отвечает за информацию. Но что поделаешь, если посольство замкнулось в своей скорлупе в переулке Байза и работает больше с телефонными аппаратами, чем с живыми людьми. А нас, как и журналистов, ноги кормят. И информаторов у нас море. И друзья, и друзья друзей, и бывшие наши солдаты-венгры, с которыми мы вместе и воевали и партизанили, и бывшие пленные – в тяжелых боевых условиях мы обошлись с ними по-доброму, и они до конца жизни поверили нам.

Что поделаешь! Таковы парадоксы нашей работы. Но не все в посольстве это понимают. Злятся, подкусывают. Правда, и нам палец в рот не клади. Подкусишь – и сам же трясешь рукой от боли. Ребята все воевавшие – оторви да брось!

Да, не все посольские нас понимают. А вот посол Пушкин понимает. И из-за этого я ему особенно симпатизирую. Конечно, тайн наших не выдаю: симпатия – одно, а производственные секреты – совсем другое. И он это понимает, не выпытывает, как иногда первый советник. Тот напустит на себя строгий вид и допрашивает сурово. Смешно! Так я его и испугался, так я ему все и выложил на стол!

Пушкин вызывал меня к себе очень редко. Поэтому сначала я удивился. Перебрал в уме прегрешения перед посольскими. С этим поругался, с тем, прости господи, выпил в ресторане.

Ничего особенного!

О таких вызовах принято сообщать начальнику.

– Идите, – говорит Гуркин. – Он меня поставил в известность.

– А зачем?

– Он и вас поставит в известность.

Ох уж эти специалисты по истории Англии!

Пушкин, как и полагается дипломату, выкладывает главное не сразу. Сначала очень вежливо и заинтересованно расспрашивает о здоровье, о том, как мне нравится венгерский климат, о планах на лето. Хотя какие могут быть планы на лето – в отпуск нас все равно не пускают.

Потом говорит:

– Ваши подопечные венгерские комсомольцы бушуют.

– Комсомольцы?

– Ну, почти. МАДИС и прочие. Требуют к себе делегацию советского комсомола.

– И правильно! Сколько можно кормить их обещаниями. Для них это будет действительно могучей поддержкой. А то уже идет болтовня: советский комсомол их в расчет не берет, они для комсомола – ноль без палочки.

– Словом, звонил Михайлов. Будет делегация.

Еле удерживаюсь, чтобы не подпрыгнуть по-мальчишески.

– И сам Михайлов приедет?

– Нет, он занят. Нина Романова, тоже секретарь ЦК. Ну и с ней ряд представителей из республик. Сроком на три дня.

– Коротковат срок. Впервые – и на три дня. А когда?

– В четверг. Пятница, суббота, воскресенье.

– Через пять дней, значит. Самолетом?

– Нет, поездом. Мягкий вагон. Подарки, ну и прочее. Давайте договаривайтесь с МАДИСом, как действовать. Сценарий послезавтра ко мне – покажите только сначала Гуркину. Я тоже включусь. Делегация официальная, без посла несолидно…

И понеслись вскачь сумасшедшие пять суток. Все смешалось у меня: наша резиденция, центры прогрессивных молодежных организаций, советское посольство… Спасибо, в автомашинах отказа не было – с одного места на другое добирался мигом.

Наконец четверг. Все готово к приему дорогих гостей. Восточный вокзал Будапешта в центре. Не только в прямом, но и в переносном смысле: расцвеченные молодежные колонны, флаги, транспаранты.