– Ай молодец, ай шустряк! – и добавлял тем же тоном: – И не заметили даже, как они заливают. В одном Будакеси, видишь ли, у них пятьсот членов! Тогда во всем Будапеште не меньше полумиллиона!

Подполковник мягко, безболезненно укладывал на лопатки.

– Съезжу туда сам, товарищ подполковник, сосчитаю по головам.

– Езжайте! Уверен, считать долго не придется. И при случае обязательно покажите этим хвастунишкам, что вы в курсе дела. Так, ненароком. …Кстати, на вашем месте я бы не слишком афишировал свой венгерский. Ну, где знают, там знают, а вот где появляетесь впервые, пусть находят для разговора с вами своего переводчика. С русского, с немецкого. Это даст вам некоторые дополнительные преимущества. Ведь многие венгры так уверены в непознаваемости своего языка, что нередко, общаясь с чужаками, кое-что да выбалтывают в разговорах между собой.

Подполковник Гуркин и тут был прав. Ухо приходилось держать востро. Обманывали и чужие, обманывали и свои. Чужие вечно что-то скрывали, хитрили, комбинировали, пытаясь как можно ловчее и незаметнее провести этого улыбчивого старшего лейтенанта. Вдруг да удастся при его содействии проникнуть сквозь частокол запретов Контрольной комиссии против всякого рода перевертышей и угнездиться на нераспаханном еще поле народной власти? А свои… Своим хотелось поиграть перед тем же старшим лейтенантом жиденькими еще мускулами: вот, мол, какого влияния в массах мы уже достигли! Пусть доложит в свои верха.

Поэтому еще один козырь в этой пусть и не очень сложной политической игре никак не мог быть лишним.

Подполковник Гуркин никогда не вызывал меня к себе. Он просто не успевал. Я сам любил, может быть, чаще, чем требовалось, заявляться в его огромный кабинет с резными деревянными панелями, бесшумным ковром с толстенным ворсом и картинами известных венгерских художников на стенах – отделение наше занимало родовой особняк именитого венгерско-польского графа, сбежавшего на Запад за день до вступления в Будапешт передовых частей Красной Армии.

Но вот однажды во время обеда – а обедать мы старались, если не мешали неотложные дела, все вместе в одно время в графской столовой, как в доброй семье, – подполковник Гуркин, сидевший во главе стола, спросил меня:

– Вы никуда сейчас не спешите, товарищ старший лейтенант?

Дел у меня всегда было по горло, и он это знал. Но раз спрашивает…

– Нет, срочности особой нет.

– Тогда зайдите ко мне, когда расправитесь с косточками из компота.

И у себя в кабинете, верный своей манере не удлинять разговор необязательным вступлением, сразу спросил:

– Что такое КАЛОТ?

– Католическое общество молодых людей. Центр на площади Кальвина. Председатель – патер Керкаи. Утверждают, что член ордена иезуитов.

Гуркин кивнул и добавил:

– Во время войны они часто появлялись в рабочих общежитиях. Прозрачно, намеками, чтобы в случае чего суметь открутиться, агитировали против немецкой оккупации. А теперь вот тоже пытаются проникнуть в рабочие общежития, используя, так сказать, свой прошлый антифашистский политический капитал. Вам известно?

Я промямлил что-то невнятное.

– Для чего это им, подумайте.

Я подумал, Вспомнил, как в Латвии мы в свое время с определенным прицелом создавали вроде бы совершенно безобидные литературные или спортивные кружки на небольших фабричонках, предприятиях на дому, в мастерских.

– Зацепиться. Изучить материал. Наметить подходящих людей. А вот с какой целью?

Подполковник Гуркин снова кивнул:

– Вопрос хороший… Знаете что, оставьте на время ваших прогрессивных мальчиков и девочек…

Я протестующе взмахнул рукой.

– …и девочек, – повторил он, не повышая голоса. – И займитесь одним только КАЛОТом. Ну для равновесия еще и черкесами (венгерские бой-скауты). Браунинг у вас с собой?

Я гордо похлопал по заднему карману брюк. Свою легкую трофейную пушку я всегда таскал с собой.

– Пусть отдохнет у меня на полке в сейфе, – подполковник кинул на стол связку ключей. – И подумайте, как сделать, чтобы узнать побольше, а обещать поменьше. Ну, давайте не поскупимся, выделим им рулон бумаги – на бумагу они все падки. И сколько захотят брошюр о нашей молодежи.

Я встал:

– Разрешите идти?

– Но только не туда. К себе в келью. Посидите, продумайте все до мелочей, а завтра с утра – с богом!..

Патер Керкаи оказался человеком средних лет. Был он до того худ, что при взгляде на его узенькое клином личико, кругленькие, как шарики, блестящие глазки под стеклами пенсне, миниатюрные ручки с младенческими пальчиками, на все затянутое в зауженную сутану тельце невольно закрадывалась мысль: не начинают ли на складах всемогущего творца понемногу иссякать запасы человеческого сырья.

Меня патер приветствовал с такой порывистой радостью, что, казалось, встретились два брата после долгой-долгой разлуки.

Я решил повести разговор по-русски.

– Нем, нем! – радостно улыбаясь, замахал он своими ручонками. – Нем иертем оросул (Нет, нет, не понимаю по-русски(венг.)).

А у меня между тем имелись совершенно точные сведения, что патер Керкаи бегло говорит по-словацки и при желании можно без особого труда понять друг друга.

Значит, нет такого желания.

– Неметул? (по-немецки? (венг.)) – спросил я.

Опять умильная улыбка и торопливые взмахи руками. И такая же ложь: не мог, ну просто не мог патер Керкаи, выпускник духовной академии, совсем не говорить по-немецки.

Я пожал плечами. Сижу жду. Он хозяин, к нему явился гость, пусть он и выкручивается. Раскрывать свое знание венгерского языка не буду: это я твердо решил вчера, во время детального обдумывания своего предстоящего поведения в КАЛОТе. Кое-какого преимущества можно таким образом добиться. Выйти вперед на полкорпуса.

Наконец он поднял пальчик: есть, мол, идея. Просеменил в соседнюю комнату и вернулся с невысоким крепышом лет сорока, показывавшем в демонстративной улыбке два ряда великолепных крупных, один к одному, зубов. Как я потом узнал, что был заместитель Керкаи по организационным вопросам Шандор Медьяши. Тоже, как говорили, иезуит, но по каким-то конспиративным соображениям оставленный вне церкви, на штатской, так сказать, службе.

Он хорошо говорил по-немецки. Так и пошел у нас разговор. Я спрашиваю на немецком, обращаясь к Медьяши, он переводит на венгерский. Патер Керкаи медленно, осторожно, обсасывая каждое слово, хотя речь шла о самых обыденных вещах, складывает в куриную попку пухленький ротик и выдает несколько коротких венгерских фраз. Медьяши переводит.

А я ведь не прогадал со своей тактикой! Мое «незнание» венгерского языка довольно быстро стало давать результаты.

– Он спрашивает, работаем ли мы еще с кем-нибудь, кроме учеников гимназии?

Патер Керкаи морщит лоб:

– Нет. Иногда только по вечерам в клуб заходят всякие случайные люди. Просто с улицы. Мы даже не знаем, кто такие. Залетят на огонек и тут же улетят.

– Может, сказать ему о рабочих с Чепеля?

– Переводите только то, что я говорю, – и ангельски улыбается.

Ага! Значит, не следует мне знать о рабочих.

А потом пошел у нас хороший такой нейтральный доверительный разговор об архитектурных памятниках, уничтоженных в боях, о тяжело восстанавливающейся из руин промышленности.

И в завершение:

– Как интересно было познакомиться с таким интеллигентным молодым русским офицером!

А когда я выдал насчет приготовленного для них подарка – нескольких сотнях брошюр на венгерском языке о жизни советской молодежи, восторгам вообще не было конца:

– Это нам так поможет!

Про рулон бумаги я решил пока умолчать.

Оба они, улыбаясь и часто кланяясь, как китайские болванчики, проводили меня до самого выхода на улицу, Патер Керкаи, ослепительно улыбаясь, сказал на прощанье:

– Надеюсь, мы будем часто иметь честь видеть нашего гостя. Переведите, Медьяши.

Медьяши переводит слово в слово.

– Очень часто, – простодушно заверил я.