— Вам тяжело, товарищ полковник, — предупредил он, — может быть, перенесем разговор?

— Нет… Возьмите мой планшет… Под подушкой…

Семушкин достал планшет.

— Код «Астра» вы знаете? — спросил Бородин.

— Да, — кивнул Семушкин.

— Достаньте запись.

Семушкин достал вчетверо сложенный листок бумаги, испещренный четырехзначными колонками цифр.

— Мы успели закопать сейф, — все так же тяжело, с присвистом, скорее шептал, чем говорил Бородин. — Там… в Заборье. Место указано…

— О том, что произошло в Заборье, о десанте, о судьбе командующего армией мы знаем из рассказа майора Хвостова, — поторопился объяснить Семушкин, но полковник, похоже, пропустил эти слова без внимания.

— В сейфе… Оперативные документы штаба… Личные дела комсостава… Список людей, оставленных в Лиховске, на железнодорожной станции Кутово. Мы не успели им передать рации… Они спрятаны… Вы узнаете из записей… Проверьте этих людей… Обеспечьте их связью… Данные зашифрованы тем же кодом… «Астра».

Бородин прикрыл глаза, левое веко у него чуть подрагивало. Снова выступили капли пота. Чувствовалось, что на разговор он потратил слишком много сил. Семушкин приподнялся с чурбака, склонился над полковником. Он не услышал от Бородина ни просьб, ни вопросов о положении на фронте, понял, что личная судьба волнует полковника меньше, чем судьба дела, которое он должен был довести до конца. Семушкин не мог уйти, не приободрив раненого, не сказав ему успокаивающих слов.

— Не произносите никаких слов, товарищ полковник, вам это тяжело. Сосредоточьте внимание на том, что я скажу. Фронт отошел к Москве, но он держится, положение стабилизируется. Наносятся ответные удары. Ждем перемен. Ударим сильнее, чем под Ельней. Поиск штаба вашей армии контролирует Ставка Верховного Главнокомандования. Есть, действует аэродром, мы принимаем самолеты. Как только позволит состояние вашего здоровья, вас немедленно отправят за линию фронта. Вывезем всех тяжелораненых. Ваше задание будет выполнено.

Семушкин хотел было уйти, Бородин вновь открыл глаза.

— Запомните… От Заборья до Лиховска пять километров… В Лиховске были немцы, когда мы расположились в Заборье… Через три часа появился десант… Есть связь… Кто-то предупредил немцев о нашем появлении. Проверьте… Будьте осторожны.

Вошел военврач. Он хотел было сделать замечание Семушкину, мол, нельзя же так долго разговаривать с тяжелораненым человеком, но предупредительным жестом Иван Захарович дал понять Петрову, что разговор окончен. Вышли они вместе с Петровым. Тут же к Веденееву и Бородину скользнула дежурившая снаружи сестра.

— Вы нарушили договоренность, товарищ старший лейтенант, — сказал Петров. — Нельзя же так. Для него, — кивнул он в сторону землянки, — каждое слово может стоить жизни.

— Молчание для него еще хуже, — успокоил врача Семушкин. — То, что сообщил полковник, очень важно. Он волновался. Теперь ему станет легче, поверьте мне.

В тот же день Семушкин отправил связного к Рощину. Мысль о переводе рации в район Колотовских торфоразработок пришла к нему не сразу. Вначале, после того как он отправил гурт скота в направлении Колотова, а чуть позже в сторону бывших торфоразработок проложил след капитан Светлов со своим отрядом, увлекая немцев, Семушкин думал только о безопасности раненых, о том, чтобы свести риск на нет. Он был уверен: Светлов с заданием справится. Группа налегке, идут, сопровождая пустые подводы, хорошо вооружены. Но гитлеровцев, думал Семушкин, неудача не остановит, они будут искать и госпиталь, и пропавший гурт скота, и Светлова, разумно полагая, что за всеми действиями стоят организованные силы. Станут искать центр. Установят постоянное наблюдение за эфиром. На базе опытный радист, график его выхода в эфир жесткий. Одновременный сеанс связи продолжается не больше десяти минут. Радист постоянно меняет волну, время выхода в эфир. Случайности тем не менее не исключены. И если немцам суждено запеленговать рацию, то пусть пеленг выводит их в Колотово, в большой лесной массив, в котором можно скрыться. Госпиталь вывезли и укрыли, так что все обойдется. Бывало и хуже. В Испании, например. Когда приходилось выводить людей через горы из Каталонии во Францию после падения республики, после последних схваток с фалангистами частей прикрытия. Фалангисты трое суток шли по пятам. Они устроили на пути засады, сквозь которые приходилось пробиваться. Блокировали перевал. Две трети бойцов, которых вел Семушкин, имели ранения, и большинство из них — тяжелые. Раненых несли на себе. Встретив мощный заслон перевала, Семушкин свернул с дороги. Он повел людей тропой, труднепреодолимой, но менее охраняемой. На пути встретилась одна засада, которую он и уничтожил. Сам. Без помощников. Казалось, что еще немного, и они пробьются, но тропа оборвалась. Фалангисты подорвали шаткий мосток над ропастью и, что не менее важно, уступ скалы, с которой можно было бы навести переход. Остались две площадки, вровень, а между ними — пропасть. И тогда все поняли, почему фалангисты прекратили преследование, отстали наконец, почему встретился всего лишь один заслон. Они приготовили ловушку. Теперь им ничего не стоит занять вершины гор, перестрелять всех до одного, не понеся потерь, или уморить голодом, заставить сдаться. Отчаяние овладело людьми. Надо было идти на риск. Семушкин рискнул. По его приказу у кромки площадки, разбившись на монолитные четверки, встали, крепко обхватив друг друга восемь самых рослых бойцов. Еще по два бойца вскарабкались им на плечи. Они раскачали Ивана Захаровича, с силой бросили на противоположную площадку. Оставалось натянуть канаты, соорудить временный переход, что они и сделали, выбравшись из каменной ловушки.

Кончался октябрь, второй месяц осени, зима, похоже, устраивалась основательно. Все чаще шел снег. Он устилал землю крупными хлопьями, укрывал тропинки, следы, оседал на ветвях деревьев. По ночам небо иногда прояснялось, подмораживало, матово светила луна. Лес в лунном свете приобретал фантастические, прямо-таки лунные очертания, четко отпечатывались на белом снегу черные тени. Воздух казался прозрачным, хрупким, как хрупок бывает первый лед на застывшей тихой речке, как тонкая корочка ломкой слюды.

Для Семушкина наступила последняя ночь на острове. За дальнейшую судьбу раненых он не беспокоился, Есть хороший врач, уход, питание. Сестрам скоро станут помогать женщины, которые придут с базы, те беженцы, что собрались сейчас на Егоркиных горках. Связной передаст Рощину просьбу Семушкина. Есть аэродром, связь с Большой землей. Это много значит. Факт возможности быть отправленным в тыл, за линию фронта в случае серьезного ранения благотворно действует и на здоровых бойцов. Ободрились раненые. У людей повысилось настроение, а настроение в боевой обстановке один из решающих факторов. Иван Захарович помнит, какое воздействие оказывали на республиканцев в Испании приходящие из нашей страны теплоходы, каждый раз, когда поступала помощь. Республиканцы понимали, что воюют они не одни, что ни при каких обстоятельствах они не будут брошены на произвол судьбы. Так же, как и здесь, в зловещем окружении, в значительном удалении от фронта. У людей появляется надежда, она окрыляет, дает силы.

Последняя ночь, последнее задание. Ивану Захаровичу осталось проверить явки, «задействовать», как сказал Григорьев, те наличные силы, которые оставались в тылу у немцев. Задание, правда, усложнилось. Иван Захарович расшифровал записи Бородина. Сейф зарыт в коровнике на окраине деревни Заборье, в правом углу, возле кирпичного опорного столба. Обе рации, о которых сказал Бородин, тоже спрятаны, их предстоит отыскать. Одна на берегу Ловати под Лиховском, другая — в Кутово, закопана во дворе дома номер семь по улице Урицкого. Указаны явки, фамилии людей, обговоренные пароли и отзывы. Завтра он отправится в путь. А пока есть ночь, последняя перед дорогой встреча с Ниной, его судьбой и любовью, с которой за все время не удалось даже толком поговорить. Из лесной оздоровительной школы Нина ушла с первым обозом раненых. Он нагнал ее на острове, но на долю врачей выпала такая нагрузка, что они валились с ног от усталости. Только сегодня укрыли последнего раненого, только сегодня удалось разместить всех людей.