– Полукровка и полукровка, – нахмурившись, произнес я, но тон постарался смягчить. – Ты же знаешь, что часто низшая кровь верх берет над кровью высших. И чем кровь чище, тем она слабее. Будь иначе, эта фангра родилась бы беловолосой шан’ниэрдкой, и мы бы все тут ей прислуживали. Как знать, может, беловолосый – ее брат по одному родителю, а почему так вышло, что в семье появилась дочь с грязной кровью, нам никто не скажет.

– Знаю, – вздохнула Лери. – Но вот у Онкайлы в роду эльфы с сильной кровью были. И видишь, красивая она какая. Кровь эльфийская, несмотря на прочую кровь, расу высшую в ее роду подчеркивает.

– Она исключение, – согласился я. Однако сразу вспомнил, как легко Ромиар в ней кровь разную разглядел. – Да и знающие все равно в ней полукровку рассмотрят. Думаешь, почему она в обитель сходила, а вскоре обратно вернулась?

– Думаешь, не принимали ее там? – удивилась Лери, глаза ясные округлив. – Что дурного в помеси эльфов и людей?

Я хмыкнул, задумавшись ненадолго, и не стал скрывать другую мысль:

– А что дурного в помеси беловолосого шан’ниэрда и фангры?

– Ну ты даешь! – воскликнула Лери, бусы роняя. Быстро подняла их, пока они в траве не затерялись, и, прижав к груди, сказала: – Они же сами такую связь осуждают! Грязная она.

– И нам теперь за ними повторять? А сами думать когда научимся? – невольно вырвалось грубое рассуждение. Замечая, как розовеет белое лицо Лери, я попробовал тему вернуть: – А Онкайла гордячка. Присматривалась к чужакам? Они только и говорят о работе, думают о гильдиях, в которых живут, да о Фадрагосе. Где ж Онкайле, с ее самолюбием, прижиться с теми, кто в ней не кровь прежде всего, а пользу от дел оценивать будет?

Лери, щеки надув, нитки стала связывать. Разговор поддержала неохотно:

– Да, все так. Жена старосты о чужаках много рассказывала, когда мы по грибы ходили. Говорила, что полукровка только об алхимии и здоровье злюки этой пеклась. – Она затянула узел слишком туго, и нитка тонкая порвалась. – Скверна вымри!

Выругавшись, она долго молчать не стала. На меня колко взглянула и проговорила быстро:

– И шан’ниэрд беловолосый туда же! И что они в ней нашли?!

– А ты? – осторожно спросил я, сердце дыханием успокаивая. Неужто глубоко в память въелась кареглазка? Да нет, ерунда это все. Просто Лери злится, а ей волноваться нельзя.

Я к ее руке потянулся, но накрыть не успел – она ее из‑под моей ладони выдернула и выкрикнула:

– А я что?! Мне она, наоборот, противна была!

– Противна была, потому что ты в ней что‑то нашла.

Лери фыркнула, нос к небу устремляя. А глаза от обиды наполнились слезами, заблестели.

Горечь в груди разлилась, на плечи тяжестью надавила. Опять испортил все.

– Она мужик в платье!

– Лери, – тихо позвал я, пытаясь обнять ее, но она оттолкнула.

На ноги вскочила и на полшага от меня отступила. Сверху вниз осуждающим взглядом к земле пригвоздила и отчитывать принялась:

– Видела я, как ты встречи с ней искал! И матушка твоя видела! Дай духи ей здоровья, потому что только она меня тут и понимает! Только она любит и поддерживает.

– И я люблю.

– Не любишь!

И встречи с Асфи не искал, наоборот, избегал, как мог. Но об этом говорить не стоит, иначе Лери и это признание против меня обернет. Придумает, что встречи не искал, чтобы себя не искушать.

– Люблю, – настоял я, усаживаясь удобнее, чтобы не смотреть на Лери.

Когда она злится, все красивое в ней портится и исчезает. От вида ее и от голоса противно на душе становится, уйти хочется подальше и так, чтобы не возвращаться. Пусть потом жалеет, что ушел.

– Врешь! – Ветер резкое обвинение в сторону унес, приглушая его. – Не любишь! Я тебя сколько раз просила не думать так, а ты продолжаешь за свое!

– Как не думать? – И все же в глаза ей посмотрел, придавливая кулаками траву к земле.

– Так как ты думаешь! – Лери руки в бока уперла; губы на пунцовом лице кривились и дрожали. – Дурно думаешь! Из‑за этого тебя любой убить может, – тише заговорила, на деревню опасливые взгляды бросая. – Мысли у тебя скверные, так ты еще и высказываешь их! Это у меня терпение есть их слушать, а у матушки твоей любовь к тебе сильная. Да и то не всегда и у нас с ней желания хватает за тебя заступаться.

– Вот как, – усмехнулся я; сердце с болью заколотилось, – у матушки – любовь, а у тебя – терпение?

– Именно. – Гордячка подбородок вскинула, презрением на меня плеснула и не заметила даже, в чем призналась.

– Только терпение – и все?

Лери замялась, руки к груди прижала и несколько мгновений на меня испуганно смотрела. Я ждал, что обнимать начнет, переубеждать, а она, как бывало почти всегда… обиделась.

– Вот, значит, какого ты обо мне мнения? – изумилась. – Не веришь мне, получается? А еще говоришь, что любишь… Как же любишь, если в моей любви сомневаешься? А мне хоть веришь? Ой!

Она за живот – пока еще маленький, незаметный, – схватилась и сгорбилась. Холод промчался по жилам, дыхание оборвал, волосами на затылке зашевелил.

– Лери, – позвал я и бросился к ней. На коленях стоя, к животу ее прижался, поцеловал в шершавое платье и попросил: – Прости меня. Прости.

– Ничего, – Лери всхлипнула, руками голову мою к себе прижимая. – Прощаю, Кейел. Несильно болит.

Мысли на короткое время напрочь исчезли, а когда вспыхнули, все осуждали и осуждали. Я насколько мог, старался отвлечься. Прижимая ухо к мягкому животу, слушал и думал, каким будет наш ребенок. У Лери эльфийской крови в роду даже больше, чем у Онкайлы. Вдруг повезет – тогда ребенок наш будет, как Лери, красивым. Или дураком, как я?

– Прости меня, – повторил я, не зная, как вину загладить. Голову запрокинув, взглядом лицо ее бледное отыскал и спросил: – Что мне сделать, чтобы ты никогда не волновалась?

Она и не думала над ответом.

– Не заговаривай больше ни с кем, – обхватив мое лицо и склонившись ко мне, попросила. – Думай не только о себе, но и о нас. Если тебя убьют, кому я буду нужна? А ребенок твой? Хоть немного о нас думай.

Я вздохнул тяжело, все мысли спорные отгоняя. Кивнул, снова к животу щекой прижимаясь. А Лери продолжила:

– Тебя и без того не трогают только потому, что я с тобой. Меня жалеют, Кейел. Не тебя желают, а меня. Это все отец твой виноват, что в тебе скверна эта сидит, но он хотя бы научился молчать. Он умнее тебя, а ты глуп. Не умеешь думать, как все, так молчи – не раздражай других. У тебя хоть силы в руках есть, но постоять‑то ты за себя не умеешь. Ни за себя, ни за меня. Обещаешь, что говорить о том, что думаешь, не будешь? Обещаешь?

– Обещаю, – выдохнул я.

– А духами поклянешься? – внезапно спросила она.

Дыхание перехватило; я отшатнулся. Поверить не получалось в то, что она об этом попросила. И будто лес за ее спиной стал мрачнее, выше, а лучи Солнца краснее и длиннее. Так недолго и до того, что они дотянутся до меня.

Лери же смотрела на меня просветлевшими глазами твердо и уверенно.

– Лери, а если я потом случайно что скажу? – Слова горло сухое царапали, как будто я опилок наглотался. – Или выпью настойку, и язык развяжется? Меня деревенские пощадят, скорее всего, а духи убьют.

У нее губы затряслись, подбородок морщинами покрылся. Я рот приоткрыл, чтобы дальше отговаривать от клятвы, но Лери с места сорвалась, легко из рук выпорхнула, тепло свое отнимая, и побежала к деревне. Звать ее смысла не имело – не вернется и даже не обернется.

Я сел на траву, локти на колени поставил и голову тяжелую руками подпер. Прислушался к себе и огорчился – вина за все мои мысли, озвученные когда‑либо вслух, не пробудилась, а стыдно было лишь за то, что вина молчала. Неужели я и впрямь не найду ни одного существа, кто понял бы меня и мое отношение к миру? Может, в самом деле духи наказали меня скверным разумом?

Аня‑Асфи  

Роми если сам с ума не сходил, то меня своими капризами раздражал ежечасно. То, он слишком уставал, чтобы продолжать путь, и поэтому мы делали долгие остановки зачастую в самых опасных промежутках дороги – там, где Елрех отмечала следы пребывания нечисти, виксартов или васовергов. То, он гнал нас дальше в путь, когда мы добирались до более или менее приемлемых поселений, где могли бы набраться сил. При этом я всегда напоминала ему, что у меня все еще нет четкого плана, по которому мы будем следовать к цели, что я никак не могу с ним определиться. Роми не смущало ни это, ни то, что мы все в пути выматывались от постоянного проживания под открытым небом, на голой земле и под постоянным давлением близкой опасности. И я бы поверила, что беловолосый шан’ниэрд, проживший свое детство и юность, почти как Рапунцель, в заточении, добрался до острых ощущений, но, с учетом его возрастающего недовольства всем и всеми, верилось с трудом.