Алька перевела дух и оглядела притихшую аудитория.

У Катании и Сианы было очень мало общего. Вернее, между ними ничего общего вообще не было. Одна провинциальная и наивная глупышка, другая резкая и мятежная наследница проклятого рода, но сейчас, на лицах, обращённых к Альке, сияли абсолютно идентичные, восторженно-возбуждённые улыбки.

— Это не жизнь — это сказка, — мечтательно протянула Сиана.

— Я уже не хочу быть директором. Должность клиентки меня вполне устроит.

«Меня тоже бы устроила.» — грустно вздохнула Мелина.

«Эй! Ты, там! Я надеюсь, что ты ещё помнишь для чего мы всё это затеваем?»

«Что, и помечтать уже нельзя?»

«Мечтай о важном.» — Велела Алька.

— Это ты хорошо с бонусами придумала, — Мелина нетерпеливо топталась, ожидая пока Алька расчешет свои патлы, — это у вас так там делается?

— Понятия не имею, но другого выхода просто не вижу. Зависть порождает неприязнь, а неприязнь контролировать очень сложно. Клиентки наши будут не сахар, а им улыбаться надо, комплименты делать… Сфера обслуживания она в любом стерву пробудить может. А бонусы они девочек наших с социальной несправедливостью примирят, запас терпения увеличат и дополнительную заинтересованность дадут.

— Да ты коварна, — не очень удачно пошутила Мелина.

— Ты слышала когда-нибудь имя Макиавелли?

— Нет, а что?

— А то, что его все ругают, хитрецом обзывают, а он первый человек, который политику по кирпичику разобрал. Он сказал, что лидер должен сочетать в себе черты льва и лисицы. Льва — для того чтобы решительно идти к цели, а лисицы чтобы избежать ловушек по дороге.

— Так ты его советам следуешь?

— Ну не так чтобы абсолютно, но признаю — старик был прав.

— Вот видишь как мы с тобой друг другу подходим, — обрадовалась Мелина, — даже этот старик так сказал.

— Такого союза, как у нас с тобой, даже самый мудрый из мудрецов вообразить не смог бы.

— Он же сказал — лев и лиса. Вот мы с тобой и есть тот самый лидер.

— И кто же из нас лев? — насмешливо спросила Алька, заплетая волосы в две короткие косички.

— Думаешь раз рыжая, то ты? Я, между прочим, тоже рычать умею.

— Ты и укусить можешь, — рассмеялась Алька, заговорчески подмигнув своему отражению.

— Даже не сомневайся, — подмигнула ей зеркальная рожица и расплылась в широкой улыбке.

Время было позднее, следовало бы разойтись по своим кроватям и закончить уже этот, бесконечно длинный день, но девушки, не сговариваясь, встретились у стены украшенной одинокой картиной. Они молча всматривались в мутную серость бесконечной дороги и, думая каждая о своём, испытывали одинаковое волнение.

Алька думала о том, что этот обоз ползёт к концу её, Алькиных странствий. Ползёт медленно и упорно, давая ей время на подготовку к встречи. Увлечённая деталями подготовки, она перестала видеть конечную цель своего грандиозного плана и этот факт вдруг огорошил её своей абсурдностью.

Алька всегда знала, для чего. Для чего она совершает поступки, для чего делает усилия, для чего оберегает свои иллюзии от трезвомыслящих доброжелателей. Впереди была МЕЧТА: тёплая, пушистая, манящая, и Алька к ней шла, стиснув зубы, борясь с неудачами, не позволяя себе слабости. Шла, потому, что видела её впереди и никогда о ней не забывала. Машина, квартира, мужчина, средиземноморские пляжи с золотым песком, свадьба, дом, ребёнок… Ключом к мечте было её имя набранное крупным шрифтом. И не какое-то там Астра Ирбис, а её собственное — Александра Прошина… Да так крупно, чтобы бывшие соученики гордились тем, что учились с ней в одном классе. Чтобы один из них…

Свой жизненный путь Алька наметила уже давно и, до недавних пор, ни разу с него не свернула. Она всегда гордилась своей целеустремлённостью.

Что же происходит теперь? Почему её больше беспокоит ремонт и оборудование помещения, чем встреча выпускников к которой она готовилась последние пол года? Почему успех „Шанель номер два“ ей стал важнее собственного? Почему её беспокоит появление каких-то шпионов и то, что её саму, наверно, подозревают в шпионаже? Что вообще происходит?

Алька всматривалась в серое пятно на стене и думала о том, что ей безразлична судьба этого обоза.

Не может быть, думала Алька.

Этого просто не может быть.

Стоящая рядом Мелина страдала из-за неуверенности в себе и из-за отсутствия мужества. Ведь вот, совсем рядом цель всей её жизни, то к чему она шла долгой и трудной дорогой, а ей страшно.

Просто страшно.

Как той глупой девчонке которая увидела изуродованный труп отца.

Её не хотели впускать, уговаривали, тянули прочь, но она прорвалась. Ворвалась, чувствуя себя победительницей и утонула в горе и ужасе, в комнате с завешанными шторами, освещённой множеством коптящих свечей, с матерью, волчицей воющей у тела.

Нечто, лежащее на столе, ничем не походило на отца. Лицо, одежда, волосы, всё смешалось в кровавотряпичную массу и только сапоги, хорошо знакомые сапоги, блестели начищенными пряжками.

А мать!

Мать хваталась окровавленными руками за это месиво и трясла его, словно уговаривала проснутся.

И слёзы, смешиваясь с кровавыми брызгами, текли по её лицу, делая его похожим на маску.

Маску смерти.

Там, по ту сторону полотна, Мелина видела другое лицо смерти. Весёлое, беззаботное, бездумное, но не менее страшное. Мелина его боялась даже больше того — из детства. Тому она верила, а это ей врало. Оно обещало радость, но Мелина знала, что это будет не её радость. Ничего и никогда уже не будет её. И красивое тело, незаслуженно уложенное в гроб, рассыпется прахом, и никогда не наденет на себя красивое платье, не закружится перед зеркалом, не рассмеётся шутке подруги, и не почувствует волнующего прикосновения, никогда…

Смешно, подумалось Мелине. Можно подумать, что её нынешнее существование чем-то лучше того, возможного. Но, если бы ей предложили выбор, она бы отдала всё, только бы не растворится окончательно в безликом ничто.

— Я туда и обратно, — первой нарушила молчание ведьма.

— Никаких экспериментов. Только посмотри как там и домой. Я волноваться буду.

— Слушаюсь мой генерал, — Мелина в шутливом салюте поднесла руку к виску, а потом, ту же руку к картине.

Обоза не было.

Обоз, рассыпавшись на звенья, отдыхал у придорожной гостиницы.

Горел костёр. У костра суетились женщины и пахло едой.

Согретые его теплом, угрюмые лица оживлялись улыбками и голоса вплетались в тихий гул общего разговора.

— Что ж ты Мирта за своим то в хоромы не пошла. Там то небось, и еда послаще и постель помягче…

— Так он ведь сказал, что здесь спать будет. Только с мамашей откушает и обратно.

— К тебе что ли? Вот ведь, и ночи без тебя…

— Как же, нужна я ему. Это он всё о спящей пионе заботится. Как оклемался чуток, так сразу к ней. А мне говорит: «Ты Мирта, от неё ни на шаг, пока меня рядом не будет.»

— А ты, как я погляжу, его наказ исполняешь…

— Да чего с ней сделается? Лежит себе и лежит. Не была бы пионой уже давно бы крышкой накрыли.

— Ты тут смотри чего несёшь. Не дай Всевидящий, Мадама услышит. Она ведь и выпороть может, она такая…

— Сама ж её ж в мертвяки первой записала, а нам рот закрывает, — ворчливый женский голос вызвал гул неразборчивого одобрения, — в дом даже вносить не велела, что тот ящик с дровами. Раз не мёртвая пиона наша, то ты с ней как с живой обходись, а раз как с неживой, то чего нам рты затыкать…

— Ох, крутют они там что-то, — мужик приложился к тяжёлой кружке, крякнул и закончил, — чует моё сердце, крутют.

— А чего там чуять, — влез насмешливый женский голос, — конечно крутят. Ты б тоже бы покрутился на ихнем месте. Кто ж от таких богатств по своей воле откажется.

— Тише ты, дурёха, а что как услышат?

— А чего я такого говорю, чего кто не знает? И потом, я ж не чужим кому? Мы здесь все свои, все из одного котла хлебаем.