— Басманов... Басманов! — повторил князь Василий Иванович, и это ненавистное сегодня имя вызвало наконец взрыв голосов.

— Выскочка! — сказал Василий Васильевич Голицын. — А ещё Рубец-Мосальский... А ещё этот чёрный Андрей Валигура, его дружок... Молчит, словно воды в рот набрал, но видит тебя насквозь. Где такого отыскали... И всё с Басмановым рядышком... Колдуны...

Князь Мстиславский не сдержался:

— Басманов... Это да... Как он нас тогда поносил перед Борисом! Зятем хотел стать... Ксения... Никому не досталась! Да! Тьфу!.. Будто мы погубили дело под Кромами!

Василий Иванович сам себя не щадил:

— Оно и верно. Не торопились брать Кромы. Какая была бы нам от того польза, удайся Борису разбить его сразу? Ради чего заваривали тогда кашу?

— Вот оно что, — удивлённо произнёс князь Мстиславский, заслышав такое. — Ещё тогда, значит?

Мстиславского почитали тугодумом. Недалёк умом. Некогда было с ним рассусоливать.

Его перебил Димитрий Иванович Шуйский, невольно вступаясь за Басманова.

— Басманов истинно верит, — сказал Димитрий Иванович, — что царевич — сын Грозного.

— Да кому после сегодняшнего придёт в голову, будто это и не царевич? — в сердцах прошипел Голицын. — Лицедей! Нет — сатана. И Андрей этот верит, и Рубец-Мосальский... Много сумасшедших. Андрей, говорят, университет учредить хочет, как у ляхов.

Князь Василий Иванович начал возвращаться к жизни. Он уже верил, что потеряно ещё не всё.

— Разносите, други мои, весть по Москве. Не настоящий это царевич, — сказал князь Шуйский. — Расстрига и есть расстрига. Проклят он Патриархом Иовом, так проклятие и висит на нём. Оно не пропало оттого, что Патриарха прогнали. Как бы смотрел расстрига в глаза святому старцу, при котором служил? Совесть не позволит. А старец не смолчал бы. Но проклятие висит надо всею Русью. Она согласилась принять себе в правители проклятого расстригу. И не спасёт Гришку то, что вместо Иова назначил он Патриархом Игнатия Рязанского. Народ наш доверчив. Трудно разубедить его теперь. А надо. Иначе грех ляжет на нас. Грех неискупимый... А в доказательство, что это расстрига и самозванец, приводите всё, что можете. И крестится он, и молится вроде бы по-православному, видел я, да не так, как следует. Замечал я, как вздымались в удивлении брови у истинных православных, когда он прикладывался к образам да к крестам. Не по-православному.

— Могут возразить, — сказал вдруг князь Мстиславский, — будто бы провёл он многие годы в Литве, вот и потерял там русские природные привычки. Дескать, всё это исправится... А вот слыхал я, что были явные знамения от Бога, когда Гришка этот въезжал в Москву-матушку. Что мгла покрывала в те самые мгновения кресты на церковных куполах, особенно на Архангельском соборе, над гробами наших царей...

— Да, — подхватил Голицын. — Верно это. Надо говорить народу. Надо убеждать народ.

В горнице поднялся гул. Оживали люди.

Князь Шуйский продолжал:

— Православные! Твердите народу заблудшему, что чужаки привели к нам Гришку. Что король Жигимонт, поборник латинства, стоит за ним! Что Папа Римский его вдохновляет. Что не просто так он пришёл, но вступив в преступный сговор. И что расплачиваться намерен землёю нашею. И что пришедшие с ним ляхи не дают ему вольно ступить ногою, но следят за ним. И что всё это грозит русской земле новыми бедами!

Тут и до Мстиславского что-то дошло. Он откашлялся и сказал, уставившись на князя Шуйского, выражения глаз которого видеть не мог, но сверкание его взгляда, как полагал, видит отчётливо:

— Василий Иванович! А что отвечать народу, когда народ будет на тебя указывать? Дескать, князь Шуйский сам поверил! Шуйский на площади говорил, что не было в Угличе, в гробу, царского сына, но лежал там попов сын, а царевич избежал погибели?

Все притихли враз.

Василий Иванович был готов к подобному вопросу.

— Про то, княже, — сказал без раздумий, — буду держать ответ перед Господом Богом. А пока скажу одно: открой я тогда правду, то Годуновых не спас бы, а дело погубил бы... Хотел я себя спасти, кривить душою не стану, но спасти ради Отчизны. А смерть мне, рабу Божию, не страшна. Вот что скажу. Используйте и вы, православные, всё, что можете, лишь бы не дать ему укрепиться в умах наших людей. Есть у нас ещё сила. Извели мы Бориску, мудрого и опасного, закоснелого в умении управлять государством, так неужто не справимся с учеником сатаны, который по своей неопытности и сам себя извёл бы, но который способен много бед при нести нашей земле?.. Двух месяцев, только двух месяцев, полагаю, достаточно для этого. Два месяца. И подготовим народ. И учиним бунт. И свалим. И освободим Русь! И стряхнём с себя грехи, которые вольно или невольно свалились на наши плечи. Аминь!

Говорили, молились, заверяли себя, бодрились.

И ничего уже и никого не боялись.

Князь Шуйский предполагал, что через два месяца всё на Руси переменится снова и окончательно. Да что говорить. Он уже видел себя московским царём. Он хотел видеть себя царём по праву. Но через два дня Василий Иванович был брошен в подвалы кремлёвской башни.

Собственно говоря, князь даже толком не понял, как и почему это произошло, кто его выдал. На рассвете огромный дом его над оврагом был окружён стрельцами, а к нему в горницу ввалился сам Басманов, так что Прасковьюшка с визгом убежала за перегородку, укрывая стыдливое тело на ходу схваченными платьями и платками.

— Всё о тебе ведаем, Василий Иванович, — сказал Басманов спокойным голосом, как если бы и не заметил неловкостей Прасковьюшки.

Был он высок, нечего говорить, а в горнице, рядом с Василием Ивановичем, высился вообще великаном.

Князю Шуйскому показалось, что явившийся к нему в дом Басманов радуется иному: Басманову удалось сейчас добиться того, что ускользнуло из его рук под Кромами. Он видит явное унижение князя Шуйского. Он видит то, чего жаждал.

— Ну, — отвечал Василий Иванович, крестясь на тёмный в углу образ Спасителя, перед которым металось пламя свечи, — ну и что обо мне известно? Я перед Русью чист!

— Всё знаем мы про тебя, — невозмутимо повторил Басманов, — потому советую не запираться понапрасну. Каждое слово, которое прозвучало в доме твоём позавчера вечером, нам известно.

Стрельцов тем временем набилось в дом так много, что они заполнили все проходы. Многочисленная челядь, обычно крикливая, голосистая и смелая, под стать горластому хозяину, жалась теперь с опаскою к стенам, словно бы людей этой ночью подменили, перед тем как их разбудили топотом сапог и звоном оружия, не говоря уже о криках и командах.

— Твоя взяла, — сказал Василий Иванович, прощаясь с родными горницами, быть может, надолго, а то и навсегда. Понимал.

Нет, он не холодел от ужаса. Он враз смирился с безнадёжностью своего положения. Но ему было обидно за будущее страны. Самое страшное заключалось в том, что он и не собирался от чего-либо отрекаться. Он так и сказал Басманову:

— Я чист и запираться не стану. Нас рассудит на том свете Бог. Я служу России. А ты поступил на службу к дьяволу.

Басманов, садясь на коня, отвечал высокомерно:

— Запутал ты себя, Василий Иванович, и людей губишь. Не от большого ума, но от гордыни. Мне тебя жалко. Поднапрягись умом: государь у нас теперь законный. Тебя в обиду не дал бы. И честь тебе была бы по заслугам. Уж я знаю.

— Пожалей себя самого! — отрезал Шуйский, полагая, что окончательно отвращает себя от пути к спасению. — Ты ещё проклянёшь тот день, когда переметнулся на службу к самозванцу.

Басманов отвечать не стал. Ударил коня алым арапником с золотою рукоятью, сдавил серебряными стременами лоснящиеся конские бока.

— Давай! — крикнул стрельцам.

Стрельцы принялись запихивать схваченного в крытый возок.

Такие же возки виднелись за воротами княжеской усадьбы. Их окружали плотным кольцом другие стрельцы, сплошь конные.

Василий Иванович рванулся было, догадываясь, что там находятся его братья, крикнул: