Об их отъезде царевич не только не посоветовался с Андреем, как сделал бы прежде, ещё в Путивле, но даже не сказал ему, о чём беседовал на прощание с Рубцом. Беседовал с глазу на глаз.

А царевич действительно в Москву пока не торопился.

Правда, вскоре он оставил Тулу и приказал войску медленно двигаться в сторону Серпухова.

До Серпухова царевич ехал верхом, в окружении воинства, которое сверкало оружием, конскою сбруею, боевыми доспехами.

Однако военное окружение мешало общению с простым народом, а народ облеплял процессию на каждой стоянке. Не говоря уже о том, что люди везде стояли вдоль дороги плотными рядами. В руках они держали иконы, хлеб-соль, цветы — у кого что было.

Царевич спрыгивал с коня, ловко пробирался сквозь свою стражу и начинал беседовать с людьми из толпы. Он не разрешал падать перед собой ниц, но расспрашивал о житье-бытье, как если бы приходился встречным людям ближайшим родственником, который возвратился после длительного отсутствия. Люди в ответ обходились с ним подобным же образом. Они расспрашивали, как ему жилось в чужих краях, много ли перенёс там невзгод. Они вели себя так же, как если бы он приходился им давним соседом, был деревенским жителем, с которым они прежде делили нехитрые радости и огорчения жизни. Разговоры велись живо и весело, под стать великолепной погоде, которая, казалось, надёжно установилась надо всею Русью.

— Ой, как часто вспоминал я эти чистые небеса! Как часто вспоминались такие вот берёзки! — Царевич обводил рукою всё видимое вокруг. — Вспоминались такие вот цветы!

Он поспешно брал в руки и нежно гладил простенькие ландыши, которые подносили ему крестьянские пугливые девушки, закрывая при том рукою вспыхнувшие румянцем щёки. И слёзы катились у него по лицу. Он их не утирал. Он улыбался сквозь слёзы.

Деревенские люди рыдали.

— О Господи! — повторяли они. — И за что мучился человек? И какой человек!

— Да! Сам царь! Подумать только!

— Помню, — продолжал царевич, — довелось мне вот так же брести на чужбине по огромному лугу. А был он такой, как вот этот, что перед нами. И вдруг до того захотелось увидеть родную землю — что я упал в траву и заплакал, словно несмышлёный ребёнок. Никто не видел тех слёз. Разве что пичужки на ветках приумолкли. Сколько лежал — не знаю. Да только вдруг послышался мне ласковый голос: «Потерпи! Ты ещё увидишь дом твоего отца!» Я вскочил на ноги — кроме птичек, не было никого.

— Господь подавал голос! — плакали люди.

Плакали и смеялись.

Своим поведением царевич, конечно же, удивлял свою огромную свиту. Она разрасталась с каждым днём. Вокруг царевича обретались уже поспешившие из Москвы князья Шуйские — три брата: Василий Иванович, Димитрий Иванович да Иван Иванович. Все они выглядели одинаково притихшими. Чужим себя чувствовал и князь Мстиславский — огромный ростом и всегда пьяный, с глупым выражением красного лица. Был тут и Шереметев — он постоянно о чём-то спрашивал важного Басманова, а тот отвечал со снисходительной улыбкой всё понимающего человека. Были братья Голицыны. И прочие, прочие. Они суетились, как бы соревнуясь друг с другом в проявлении уважения к новому государю.

А ещё съехалось много духовенства.

Собравшихся приводил к присяге митрополит Рязанский Игнатий. Вокруг царевича уже шептали, будто бы Игнатию вскоре быть Патриархом всея Руси. Потому что Иову им уже не быть. Вот, дескать, князь Рубец-Мосальский всё в Москве устроит.

Андрей не знал о замыслах царевича. Но Андрей был уверен: эти разговоры похожи на правду.

Из Москвы навстречу двигались обозы за обозами.

Из столицы везли роскошные кареты. За ними гнали табуны породистых коней. В обозах ехали искусные повара, различные слуги, умельцы, даже лекари.

А ещё везли из Москвы горы съестных припасов.

А ещё — невиданную здесь посуду.

Новый царь собирался задать пир своим подданным.

На лугу, над чистой Окою, вскоре раскинули доставленный из Москвы шатёр. Издали он казался настоящим дворцом. Над шатром возносились искусственные башни, но вроде настоящих. Входы в шатёр напоминали собою замковые ворота. Столы внутри химерического сооружения сверкали позолотою. Столы уже ломились от яств и напитков.

Царевич, в роскошном убранстве, которое горело драгоценными камнями, встречал гостей под звуки громкой музыки, привезённой поляками. От этих звуков у многих вздрагивали руки и ноги.

Когда гости расселись за столами, — а вместилось свыше двух сотен человек! — когда князь Василий Иванович Шуйский произнёс свою похвальную речь хозяину шатра и едва только были выпиты первые чары, как царевича увели: гонцы из Москвы привезли очень важные вести от князя Рубца-Мосальского. Гости пировали вовсю. Уже князья Шуйские раскраснелись и помолодели, не говоря о князе Мстиславском, лицо того пылало костром. Тогда царевич снова вырос на своём месте за столом и громко, не скрывая радости, объявил:

— Завтра выступаем! В Москве уже нет Годуновых!

Князь Василий Иванович Шуйский при этих словах встрепенулся. Он вскочил на ноги и долго стоял выпрямившись, с поднятым кубком. Лицо его просияло. Он оглядел своих братьев, будто сомневаясь, всё ли они поняли как следует. Князь хотел о чём-то спросить царевича, да не тут-то было. Никто из пирующих уже не мог ничего расслышать.

— Правильно!

— Бог наказал!

— Многая лета царю Димитрию Ивановичу! — только и удавалось расслышать.

Царевич выбежал из шатра.

Где-то сразу затрещали мушкетные выстрелы. Выстрелы эти, беспорядочные и частые, раздавались до глубокой ночи.

Ликовали не только в огромном шатре и во всём лагере. Ликовали по всем окрестным деревням.

Царевич призывал народ радоваться вместе с ним.

После прибытия этих гонцов государь явно заторопился.

В войске уже знали, что старая царица Марья и молодой её сын царь Фёдор Годунов отравили себя ядом. Уцелела, дескать, только Ксения. Девица не отважилась принять заранее приготовленное снадобье, когда увидела распростёртые на полу тела матери и брата. Теперь она в монастыре. Она не представляет опасности. Ей никто не присягал.

Нету, говорили, в Москве и Патриарха Иова. Он лишён сана и отправлен в дальний монастырь.

— Я так соскучился по родным местам! — говорил царевич Андрею в короткие мгновения, в которые им выпадало общаться. — Только подумать: увижу Кремль! Увижу отцовскую могилу. Могилы предков.

Андрею снова казалось, что слова эти отделяют его от царевича, что тот меняется у него на глазах.

И вот настал вожделенный день.

Ясным июньским утром, в подмосковном селе Коломенском, царевич легко, прямо-таки по-мальчишески, вскочил на коня. Андрею померещилось, что государь готов лететь вперёд птицею.

А Москва за рекою сияла золотыми куполами своих многочисленных церквей.

Конь под царевичем был великолепен, одно загляденье, — лучшего не сыскать в царских конюшнях. Сбруя на нём горела золотом и стреляла искрами от драгоценных камней. Попона радовала переливами алого цвета. Говорили, что коня подобрал в царских конюшнях сам боярин Богдан Бельский, который когда-то был приставлен к малолетнему царевичу главным пестуном. Однако вскоре он был отправлен в ссылку Борисом Годуновым. Теперь же боярин Бельский ждёт не дождётся своего воспитанника в Москве.

Сам царевич ехал в золотном[44] своём убранстве. Лицо его сияло.

Глаза горели воистину царским блеском. Глядя на него, Андрей уже сам сомневался: да тот ли перед ним сейчас человек, с которым столько времени довелось скитаться по белу свету?

Царевича окружали первейшие в государстве люди. Одежда на каждом из них затмевала, казалось, одежду соседей. Андрей среди них почувствовал свою как бы ущербность. Он подозревал, что всем известно, какое у него ничтожно маленькое лесное имение (да и то в Речи Посполитой), что все над ним посмеиваются, зная, откуда его одежда — по милости царевича. Что же, в скопление первейших на Руси людей он попал, получается, случайно. Ему захотелось отказаться от незаслуженной чести, да было уже поздно.