— Атаман Корела охраняет! — поддержали.

— Ещё Заруцкий! Отчаянная голова!

Слово «Корела» произносили с благоговением.

Корелу считали характерником — колдуном. Такого никому не одолеть.

— Донцы — это тебе не запорожцы! — ещё слышалось. — Те его предали, собаки!

— Не все запорожцы такие! Многие остались!

Андрею с Петром было горько слышать подобные слова о запорожцах, зато надежды их укреплялись с каждым услышанным словом. Дай, Господи, дождаться утра. А там что-нибудь откроется. Какие-никакие возможности.

Но под утро, когда дыра в соломенной стрехе уже начала выделяться из темноты в виде огромного серого пятна, испускающего к тому же холод, когда народ в сарае на время притих, за дверью раздался топот множества копыт. Затем дверь распахнулась и несколько голосов с руганью потребовали:

— Выходите!

— Выпархивайте!

— Вылетайте, сволочи!

Андрей с Петром выбрались сразу, как только получили для того возможность. Однако стоило вырваться из темноты — и тут же над ними раздался новый крик:

— Вот они! Хватайте!

К ним метнулось несколько горящих факелов.

— Эти! Эти!

— Они!

Их схватили. Повалив в снег, начали сдирать с них боевые доспехи. Побратимы думали: ночью, в темноте, враги не приметили доспехов. Но ошиблись.

— Тише! Тише! — вроде бы успокаивал Андрея один из грабителей, чернобородый великан. — Тебе же лучше. Никто не узнает, что ты польский пан... Глядишь, и в Москву не погонят на позор! Мы ведь могли тебя сразу отвести куда следует! Князь Шуйский таких собирает!

— Да я русский! — задыхался от цепких рук Андрей. — Как вы смеете грабить военнопленных?

В ответ хохотали:

— Не придуривай! Вы государственные преступники! Воры!.. Вам кол грозит!

Сорвав доспехи, раздев пленников почти догола, налётчики смилостивились и бросили им добротные мужицкие одежды: порты, зипуны, лапти.

— Вот! — сказал на прощание всё тот же чернобородый утешитель. — Теперь вам нечего опасаться! Плетей дадут, и всё! Жить будете!

И они с хохотом ускакали.

Что же, нет худа без добра.

Значение мудрой сентенции Андрей понял в Добрыничах, на площади перед низенькой деревянной церковью с высокой звонницей, которую он накануне рассматривал издали вместе с царевичем Димитрием. На площадь сгоняли пленных. Рядом с церковью в виде страшного частокола стояли чёрные виселицы. Ветер раскачивал множество трупов под неустанный звон колокола и под страшный крик воронья, которое не в силах было сдержать в себе своих вожделений.

Перед церковью высился свежесколоченный деревянный помост. На него забрались военачальники царя Бориса — в сверкающих шлемах и в тяжёлых кованых кольчугах, которые временами проглядывали из-под расстёгнутых медвежьих шуб, словно сражение продолжалось ещё.

Плотными рядами окружали площадь войска иноземного строя. На высоких красивых конях сидели строгие начальники. Время от времени слышались приказы на немецком языке, и воины, закованные в железо, исполняли всё с привычной для них лёгкостью и точностью. Их вдохновляла барабанная дробь и радовали резкие звуки труб. На творящееся вокруг они глядели спокойно и равнодушно, будто страдали здесь и мучились вовсе не люди, но животные, звери, низменные существа.

А на площади продолжались казни.

Из деревень, которые виднелись вдали на пригорках, в которых дотлевали в дымах последние хаты, в Добрыничи сгоняли всех обнаруженных жителей — кого на казнь за поддержку царевича Димитрия, а кого для устрашения муками преступников. Над площадью носились бабьи визги, вопли, детские крики и плач. И всё это только усиливалось, потому что народ прибывал и прибывал. Более всех старались верные царю Борису казаки, а также узкоглазые скуластые татары с едва приметными носами. Эти горланили громче всех.

Толпа мужиков, в которой находились Андрей и Петро, уже не в первый раз была пригнана на площадь и поставлена сегодня неподалёку от помоста, — собственно, между ним и чужеземными вояками. Андрей торчал с краю. Он слышал разговоры мужиков, что вот, дескать, сейчас снова начнут хватать каждого пятого для порки на длинных дубовых скамьях, а каждого двадцатого выведут для того, чтобы повесить рядом. Потому что пленных ляхов и московитов, захваченных с оружием в руках, уже всех перевешали, кроме тех, которых повезли в Москву, чтобы там выставить на позор. Разговоры, впрочем, день ото дня становились всё равнодушнее. Пленники покорялись Божией воле. Чему быть — тому не миновать.

Андрей впервые оказался так близко от чужеземных воинов. Всего в нескольких шагах от него торчал верховой начальник, и стоило Андрею случайно взглянуть на лицо этого начальника, как сразу же это лицо показалось ему удивительно знакомым! Он чуть не закричал вслух. Впрочем, он и прежде уже не раз слышал этот голос, здесь же, на площади, и голос казался знакомым, но не более того.

Однако сейчас...

Чужеземец равнодушно, хотя и с участливым выражением лица посмотрел на Андрея и отвёл свой взгляд в сторону деревянного помоста. Туда как раз приблизился десяток всадников на великолепных конях.

— Шуйский!

— Шуйский!

Эти слова прошелестели в толпе как предзнаменование чего-то ужасного. Уже всем было ведомо, что в присутствии князя Василия Ивановича Шуйского казни совершаются куда в больших размерах. Очень часто он сам определяет, сколько людей из какой толпы следует вывести для порки, а сколько — для казни.

Андрею почему-то вдруг подумалось, что сегодня ему не миновать страшной участи. Ему стало жарко.

Нет, он не боялся смерти. От судьбы не уйти. Однако ему хотелось помочь царевичу, который находился сейчас в Путивле, не в Рыльске, как предполагалось раньше, — о том уже знал наверняка. И Андрей вдруг громко произнёс по-латыни:

— Flet victus![37]

Человек на коне встрепенулся и посмотрел на него вопросительно. По-видимому, он подумал, что это просто послышалось. Не мог же говорить по-латыни пленник, одетый в крестьянскую одежду, обутый в лыковые лапти?

Андрей продолжил по-немецки:

— Nicht wahr, Herr Hauptmann?[38]

Всадник дёрнул поводья и нахмурил брови. Он долго и внимательно рассматривал пленника. И вдруг улыбнулся. Он узнал Андрея и произнёс всего одно лишь слово, да и то не вполне определённо — то ли вопросительно, то ли утвердительно:

— Podolien...[39] — и отвернулся. Вроде бы для того, чтобы подать необходимую команду.

— О чём ты с ним говорил? — спросил Андрея Петро, с удивлением наблюдавший за всем этим. — Кто такой?

— Капитан Яков Маржерет, — отвечал побратиму Андрей. — Я о нём рассказывал.

Приезд князя Василия Ивановича Шуйского возымел своё действие тут же. Площадь мгновенно взъярилась. Ударил большой войсковой барабан. Заметались всадники. Ещё громче закричали бабы. Зашумело воронье. Откуда-то повалил клубами чёрный дым.

— Господи, помилуй нас! — повисли над площадью молитвы.

А через непродолжительное время Андрей поверил: вот оно, то, чего он так опасался. Перед толпою мужиков, в которой он стоял, ходили рослые немецкие вояки и крепкими волосатыми руками выдёргивали из неё людей, руководствуясь собственными соображениями: то ли каждого десятого, то ли каждого двадцатого. Выхваченные в большинстве своём не сопротивлялись, не упирались, не пытались спрятаться, увильнуть от судьбы, от виселицы. Они присоединялись к таким же обречённым, среди которых многие молились, а некоторые, не в силах справиться с непроизвольным подёргиванием плеч, спины, опускали головы. Некоторые тщетно старались о чём-то рас сказать своим новым товарищам по последнему несчастью. Их уже никто не слушал.

— Господи! Помилуй нас! Господи! Помилуй нас!

Рыжий немец неожиданно быстро приблизился к Андрею, и Андрей тут же понял, что немец ещё издали бросал взгляды именно на него, что в голове у немца уже созрело решение, кого следует выдернуть из толпы. Андрей, помимо своей воли, втягивал голову в плечи, стараясь сделаться меньше ростом. В конце концов он так и не понял, как это произошло, да только немец уже тащил его за рукав.