— Татар? — снова спрашивал Маржерет. — А есть ли там сейчас татары?

Спустя какое-то время, когда войско продвинулось ещё на некоторое расстояние и лес вокруг стал особенно страшным, это и без того жуткое известие сменилось иным: нет, татары не перешли на сторону противника. Они просто попали в засаду. Они уничтожены или взяты в плен. Они теперь дают показания, сколько здесь войска...

И тут только в головах у воинов мог возникнуть вопрос: да о каком таком противнике идёт речь?

И тут только в войске родилась догадка: неприятели, против которых движется огромное войско, вовсе не татары. Противник — это скорее всего беглый монах Гришка Отрепьев, которому провозглашают в церквах анафему! Да не царевич ли он в самом деле? Не Димитрий ли Иванович?

За рекою под названием Судость, притоком Десны, густые леса начали расступаться. Дорога сделалась шире.

Казаки и наёмные войска чужеземного строя получили приказ от князя Мстиславского: вырваться вперёд, продвинуться берегом Десны до большой её излучины, пока не покажется по левой руке осаждённый неприятелем Новгород-Северский. Затем занять подходящие выгодные места и ждать прихода передового полка под началом боярина князя Василия Васильевича Голицына и боярина Михаила Глебовича Салтыкова.

Противника ещё не называли по имени, однако имя его было уже всем известно.

— Сказывают, там царевич Димитрий!

— У него есть войско?

А стоило казакам и наёмному войску выполнить приказ князя Мстиславского, остановиться на пригорках посреди большого пространства, свободного от сплошного леса, как уже появились перед ним посланцы из-под Новгорода-Северского. Они привезли с собою письма с предложением сдаться на милость царевича Димитрия Ивановича. Он не хочет убивать своих подданных.

На свои письма посланцы не получили никакого ответа. Однако это их не остановило: они повторили попытки даже после того, как со стороны Брянска к Новгороду-Северскому прибыл наконец не передовой полк князя Голицына, но большой полк с огромным парчовым знаменем самого князя Мстиславского, а за ним и прочие полки: полк правой руки под началом князя Димитрия Ивановича Шуйского и князя Михаила Фёдоровича Кашина, полк левой руки под началом окольничего Василия Петровича Морозова и прочие. Передовой полк князя Голицына прибыл почему-то последним. А пушки все застряли в дороге. Их не было. И хотя последующие попытки посланцев от самозваного царевича остались тоже без видимых последствий, хотя их самих прогнали с руганью и с угрозами, однако в умах Борисовых воинов они сумели посеять какие-то сомнения. За то ли сражаются? И почему им до сих пор не говорили, да и не говорят, правду?

Капитан Маржерет старался не упустить момент, когда появятся войска самозваного царевича. Среди борисовцев распространялись слухи, будто им противостоят одни поляки. Но поляков Маржерету пока не приходилось видеть, а только казаков. Казаки сразу стали вызывать своих противников на герц. Правда, казаки, находящиеся на службе у царя Бориса, неохотно откликались на такие вызовы. Зато с готовностью шли на них татары. Они со свистом вырывали из ножен сабли и вскидывали их над головами. Было очевидно, что татарам и казакам воевать между собою — дело привычное, житейское. Поединки заканчивались обыкновенно смертельными исходами. Так продолжалось почти весь день. Кроме того, время от времени вспыхивала стрельба со стороны Новгорода-Северского. Там, говорили лазутчики, пытался делать вылазки осаждённый воевода Басманов. Но, добавляли, ничего дельного у него пока не получалось: сил мало. Вышедших в поле казаки легко заставляли поворачивать назад, искать спасения в укреплениях.

И вот наконец к вечеру, уже совсем на закате солнца, с пригорка, где стояла его рота, капитан Маржерет увидел идущую на рысях роту польских гусар-рыцарей. Под звуки труб они рывком одолели пригорок. Впереди гусар неслись двое всадников. Один из них был на белом великолепном коне.

Капитану сразу почему-то подумалось, что он видит перед собою самозваного царевича.

Вслед за этой ротой всадников на соседнем пригорке так же быстро, со свистом, показалась ещё одна рота, за нею ещё одна, ещё. Но то была уже русская конница. А что касается казаков, то их количество нельзя было определить. Ещё вдали мелькнули под прикрытием леса пушки, везомые быстрыми лошадьми.

Конечно, капитан Маржерет, опытный вояка, сразу сообразил, что всё увиденное им предпринимается противником просто ради того, чтобы показать готовность к сражению. Вот хоть и сейчас. Но в действительности никакое сражение пока не могло никак завязаться. От лесов, со всех сторон окружавших огромное пустое пространство, уже наползала ночь. Сражение могло начаться лишь с приходом нового дня.

Так и произошло.

Войско противника, оставив сторожевые заслоны из верховых казаков, спешно удалилось в свой лагерь, в привычную для него, наверное, обстановку боевой походной жизни, в шатры и землянки, к своим очагам, в какой-никакой уют. Чтобы согреться. Чтобы отдохнуть, собраться с силами.

А войско царя Бориса осталось на месте, на свободных от леса пригорках, где крепчал мороз, где ветер вздымал лёгкую позёмку. С наступлением сумерек воины бросились собирать хворост, сучья, начали разводить костры, готовить пищу, устраивать себе ночлег на собранных ветвях, на поваленных деревьях, на возах с военной и прочей поклажей. Это, конечно, насколько будет позволено морозом.

На рассвете, когда люд возле костров зашевелился, пробуждаясь ото сна, в нескольких местах перед царскими войсками снова появились гонцы с письмами от царевича Димитрия. Воеводы приказывали писем не брать. Гонцов прогоняли саблями и пиками. Однако гонцы стремились хотя бы на словах передать всё то, что было выведено на бумаге.

— Царевич Димитрий, — кричали они, — в последний раз предлагает вам перейти на его сторону! Он — ваш законный правитель. А Борис Годунов — подлый злодей. Если же ослушаетесь, то на ваши головы обрушится Божий гнев! Вы навеки погубите свои души. Опомнитесь! И знайте, что царевич не хочет допустить пролития крови!

Таких гонцов прогоняли уже выстрелами из мушкетов. Одного убили, и труп его остался на снегу — как напоминание о крамольных словах, которые он успел прокричать.

А когда рассеялись остатки тьмы — войско противника уже стояло неподалёку. Оно выглядело удивительно бодрым, свежим, насколько мог различать капитан Маржерет, очень подвижным и послушным своим предводителям. Там выделялись многочисленными знамёнами польские роты. В их рядах блестели трубы. Одетые по-московски люди держались скромнее. А казаки на своих конях не могли устоять на определённом месте. Казаки гарцевали везде.

Однако войско неприятеля показалось Маржерету весьма малочисленным. Впрочем, так показалось не только ему. В рядах притихших борисовцев сразу же раздались вздохи облегчения.

— Да у нас в засаду отправлено больше людей, нежели этих димитровцев пришло сюда!

— Да мы их шапками закидаем!

Так говорили, правда, десятники, сотники. Так говорили стрелецкие головы и ещё более высокопоставленные предводители в войске Бориса Годунова.

И так, вероятно, думал сам князь Мстиславский. Потому что возле его шатра, который был окружён толпами аркебузиров в красных кафтанах, как-то неуверенно начинали стучать барабаны, да тут же смолкали. Треск барабанов раздавался где-то в ином месте, в отдалении, но и там обрывался. Словно воеводы как в главном полку, так и во всех прочих ничуть не знали, стоит ли готовиться к битве или же удастся обойтись без неё.

Главный, так называемый большой, полк под началом князя Мстиславского как-то очень уж вяло и неохотно собирался в ряды, повинуясь окрикам конных десятников и сотников.

— Живо! Живо! Бараны!

— Живо!

Над сверкающими шлемами всадников вздымались к небу длинные пики. Ржали лошади. Выли собаки.

Так же вяло и неохотно затрещали в дыму костров немногочисленные барабаны, зовущие войско на неприятеля.