— Жалеет, — соглашался Яремака.

Яремака, видать, давно уже согревал в душе дерзкую мысль. Но не говорил. В житомирском подземелье привык молчать подолгу.

Глухарёв заметил его напряжение. Глухарёв удивился и ещё сильнее захлопал белыми ресницами.

— Друг! — ухватил он Яремаку за рукав. — Выручи. Ты можешь. Не напрасно держали взаперти. Не напрасно боятся!

Яремака всё же не стал говорить открыто. Чтобы не сглазить. Чтобы плохие люди до поры до времени не прознали.

Начал иносказательно:

— Хотелось бы прогуляться, брат, с моими удальцами. Им тоже не терпится доказать, что недаром пришли на службу. Хочется всем на свою родину... Так вот. Здесь уже всё съедено, вокруг Новгорода.

Так не податься ли туда, где Борисовы люди брюхо себе тешат? Может, и ты со мною? Отпросимся у государя. Андрей Валигура нам пособит. Государь ему ни в чём не откажет.

Глухарёв ничего не понимал.

— За продовольствием, значит? — спросил он, отворачиваясь, словно бык, узревший мужика в красном зипуне. — Да мне это как-то... Мне пушки подавай... Люблю железки...

— Вот хотя бы в сторону Путивля, — стоял на своём Яремака. — Говорят, крепость там не хуже этой... Но не встала на пути нашего государя. И воевода в ней, быть может, не такой завзятый, как здешний.

Глухарёв понял намёки.

— Поедем, брат, — согласился Глухарёв.

Яремака так и заявил царевичу:

— Надо бы попробовать взять из-под носа у Борисовых людей лакомые кусочки. Изо рта вырвать, государь? — И застыл с вопросительным выражением на лице.

О Путивле упоминаний не было. Особенно о крепости. У царевича и от здешней крепости голова кругом. Пусть это будет царевичу подарком. В случае удачи.

О каком подарке может быть речь — Яремака ещё не знал. В нём проснулся прежний строптивый дух. Он хотел наверстать упущенное за время сидения в подземелье.

Царевич был готов поддержать всё, что направлено против ненавистного Бориса.

— Езжайте, — разрешил он даже без совещания с паном Мнишеком, как делал обыкновенно в последние недели. А лишь обменялся взглядом с Андреем Валигурой. Тот одобрительно кивнул курчавою головою:

— Пускай!

Уехали на следующий день. Подобрали себе три десятка добрых соотечественников. Кто помоложе да попроворней. У кого и кони крепкие, и есть охота прогуляться. Да смотрели за тем, чтобы такие охотники имели ещё и по два коня. На одном не отправиться. Объяснили молодцам, что едут за продовольствием. Чтобы по дешёвке достать. А где именно — ни слова.

Путь лежал сперва на юг. Народу на дороге попадалось до того много, что иногда приходилось объезжать неподатливые толпы стороною, по глубокому снегу.

Встречные люди торопились к Новгороду-Северскому. Все расспрашивали, не сдалась ли крепость. Долго ли намерен не подчиняться царевичу проклятый воевода Басманов? Бога он не боится! Таких на кол сажать!

— Царевич с ним так и сделает! — кричали.

— Обязательно сделает! — поддерживали.

— Надо! — был общий приговор.

Но чем дальше от Новгорода-Северского, от Десны — людей на дорогах всё меньше, меньше. И селения в лесах попадались всё реже, и народ недоверчивей.

Вскоре повернули к востоку, в сторону Глухова. Но в Глухов не поехали. А когда выбрались на еле приметную лесную дорогу, которая, уверяли тамошние жители, ведёт напрямик к Путивлю, — коням пришлось пробиваться через глубокий снег. Зато на следующий день, к вечеру, усталые животные могли передохнуть в небольшом селе на покрытом лесом берегу реки, где Яремака решил остановиться на ночлег.

Местные жители, с недоверием глядя на непрошеных гостей, всё же поведали, что до Путивля отсюда подать рукою.

— Туда и дорога пробита каким-то обозом, — прошамкал старик в рваной заячьей шапке и в старом длинном кожухе. Хата его стояла на краю села. Он знал о дороге всё. — Вот она и доведёт вас до самой крепости! — указывал старик рукою в красной рукавице. Он надеялся, что гости сейчас же ускачут в указанном направлении.

Но у старика ничего не получилось. Не соблазнил он Яремаку.

Ночевали в заброшенном огромном овине. Там было тепло и тихо. Если не считать мышиного писка в соломе да привычного и близкого присутствия коней.

Яремака шепнул своему джуре[30] Антону, чтобы тот хорошенько покормил коней.

— Надо приготовиться снова в дорогу! — сказал тихонечко.

Антон подпрыгнул от радости:

— Хорошо!

А сам Яремака первый улёгся спать на кучке пыльной овсяной соломы и сразу захрапел.

Но как только всё вокруг затихло, в том числе и ничего ещё не подозревающий Глухарёв прикорнул, Яремака тут же поднялся. В пятнах лунного света, что пробивался сквозь дырявую соломенную крышу, Яремака без труда отыскал на соломе Глухарёва, потащил его за собою наружу.

— Ты вот что, друг, — сказал он ещё не пришедшему в себя Глухарёву. — Ты остаёшься здесь за старшего. Ждите, пока не приеду. А я разузнаю, что творится в Путивле.

— Ночью? — удивился враз проснувшийся Глухарёв. — С одним джурою? Да вас схватят, брат. Да тебя повесят! Вон какие строгости везде от Бориса Годунова!

Яремака только улыбнулся:

— Ждите!

Луна торопилась за всадниками аж до самого пригорка. А дальше пробитая в снегу дорога прильнула так близко к тёмному лесу, что луна уже проглядывала сквозь деревья только на короткие мгновения. А там луна и вовсе пропала. Ехать пришлось почти в полной темноте, доверившись лошадям. Лошади бежали ровно. Порою их приходилось сдерживать, когда в лесной чащобе, очень уж близко, раздавался хищный волчий вой. Тогда и всадники невольно хватались за мушкеты. Они едва сдерживали себя, чтобы не вспороть темноту снопами огня.

Дороге наконец надоело соседство с непроглядным лесом. Она откололась от него. Но прежнего света в поле уже не было. В одном только месте над лесом ещё нависал изогнутый кровавый след — от луны. Да и он просвечивал недолго.

— Гляньте, пан! — крикнул вдруг джура Аптон. — Корчма! Ей-богу!

На пригорке, под высокой чёрной крышей, светились небольшие окошки. Где-то гомонили люди. Где-то урчали собаки. Невидимые лошади с хрустом жевали сено, стучали копытами, фыркали.

Антону было лет шестнадцать. В этот поход он отправился вместе со своим отцом. Отец его тоже никогда не видел Москвы. Он родился и вырос во Львове, где осел ещё Антонов дед, бежавший от мести царя Ивана Грозного. Дед так и умер, до последних дней надеясь, что его призовут в Москву, что там восторжествует справедливость. Но своими рассказами он раззадорил воображение сына и внуков. Отец Антона воспользовался, естественно, первой же возможностью, отправился со старшим сыном в московский поход. Он горячо и во всём поддерживал царевича. Горячность погубила его при первом же приступе под новгород-северские стены. Похоронив отца в общей могиле, Антон ещё сильнее привязался к своему атаману, к пану Яремаке.

Яремака понимал, как хочется бедному парнишке в корчемное тепло.

Но Яремака сказал, оглядевшись по сторонам:

— Жди меня, Антон, вон за теми стогами. Там должно быть тепло. И насыпь коням овса в торбы.

Яремаке казалось, будто бы за корчмою, сразу за присыпанными снегом тополями, вздымаются ввысь крепостные валы. Будто там виднеются крепостные ворота. Однако Яремака не был в том уверен. Он направился в корчму. Там можно выведать всё.

Корчма внутри оказалась почти пустою. Не виднелось на обычном месте даже корчмаря (или корчмарихи).

За широким дубовым столом посреди просторного помещения, при колеблющемся свете сальных свечей, горбилось трое крупных мужиков в длинных тёмных кожухах, без шапок. Стол перед ними был заставлен пузатыми бутылками, вместительными деревянными кружками да ещё остатками еды в красных глиняных мисках. Однако мужики не прикасались ни к еде, ни к питью. Они сидели, обхватив тёмными руками лохматые головы, словно отчаявшись в чём-то, словно не находили для себя никакого выхода из того, что их огорчало. Время от времени они прикладывались губами к трубкам, чтобы окутать себя и друг друга кудрявыми завитушками дыма.