Климура тоже переменился. Когда он разговаривает с царевичем — он бледнеет и преображается. В нём говорит русская кровь. Возможно, он надеется возвратиться назад в Москву.

Но пан Мнишек не досадовал ни на дочерей, ни на Климуру.

— Сороки, — говорил пан Мнишек дочерям. Он был счастлив.

Свой кабинет в самборском замке пан Мнишек превратил в кабинет полководца. В его стенах, обвешанных пёстрыми картами-мапами, которые непременно перерезала синяя лента Днепра, он чувствовал себя великолепно даже в громоздких доспехах. По поручению царевича пан Мнишек обсуждал в кабинете детали предстоящего похода. Обсуждал с ротмистрами, с капитанами, с казацкими атаманами. Особенно любил говорить с умным Станиславом Боршей.

Наконец собеседниками пана Мнишека и его советчиками стали призванные из Львова, из тамошнего воинского лагеря, полковники Адам Дворжицкий и Адам Жулицкий.

Попивая венгржин, полковники в один голос твердили:

— Медлить нельзя, пан воевода!

Собравшееся войско, дескать, пусть его и не так уж много, как надо, не может сидеть без дела. Оно уже буйствует. Держать его в бездействии опасно, а сдерживать — трудно. И львовское мещанство уже отправило жалобу в Краков.

— Знаю, — разводил руками пан Мнишек. — Его величество король понимает и воина, и мещанина. Сроду так было: их примирить трудно.

Полковник Дворжицкий, с перерубленным в сражении носом, криво сросшимся над жёсткими усами, настаивал:

— Те, пан воевода, кто пришёл, могут переменить свои намерения. Вольному шляхтичу не прикажешь. Могут податься в иное место, где постоянно пахнет порохом и где драка не прекращается. А надеяться на казаков, а то и на просто бродячий люд, оставшись без европейски правильно организованного войска, — нельзя. Война — это наука. А казаки смотрят на ратное дело как на простой разбой.

Полковник Жулицкий, наголо остриженный, но с длинными чёрными усами, только поддакивал:

— Всё в порядке, пан воевода!

Царевич иногда присутствовал при подобных беседах. Он и сегодня пришёл. После нападения московитского злодея, подосланного Годуновым, царевич казался слегка задумавшимся и выглядел бледным. Бледность его усилилась после казни злодеев на городской площади.

В детали будущего похода царевич не вникал. Он доверялся будущему тестю. Он доверял всем. Царевич долго смотрел на синюю ленту Днепра. Кажется, он полагал, что разговоры эти ведутся впустую. Сражений на том берегу Днепра не будет. Стоит переправиться с войском...

И напрасно кривоносый Дворжицкий старался раззадорить царевича. Разговорить. Сам полковник воевал ещё под знамёнами Стефана Батория, будучи совсем зелёным юношей. Его увлёк клич Батория. В московский поход тогда двинулись молодцы со всего пространства от Карпат до моря, от Вислы до Днепра.

Но о силе московитской рати полковник говорил с невольным уважением. И не только перед царевичем. Нет. Полковник Дворжицкий никогда не кривил душою. Что правда, то правда. Пан Мнишек это знал. Московиты отчаянно защищали город Псков, и с ними ничего не мог поделать там даже Стефан Баторий.

— Если бы московитам дать современную воинскую выучку — о, то была бы сила! Такая армия! — заключил свою речь полковник.

Ему никто ничего не отвечал. Все уже смотрели на мапы.

Полковник начал порицать казаков:

— Это — орда! Налетят, навалятся... Получилось — получилось. А нет — спасаются бегством!

Полковник Жулицкий, чтобы не стучать о стол пустым кубком, старался почаще наполнять его венгржином.

Своими словами полковник Дворжицкий всё-таки раззадорил царевича.

Царевич остановил его, оторвав взгляд от мапы.

— Пусть они и казаки, — сказал царевич, — и строя у них нет, а всё-таки они верны мне, как никто. Я был на Сечи. Всё своими глазами видел. А на Дону был Андрей Валигура. О русских вскоре заговорит вся Европа, пан полковник. Дай Бог мне поскорее сесть на отцовский престол. То, на что я здесь нагляделся, наши люди усвоят в два счёта.

Это прозвучало так многозначительно, что оба полковника переглянулись. Затем посмотрели на пана Мнишека — и спешно перевели разговор на военный лагерь.

— Мы, конечно, стараемся увести жолнеров подальше от Львова. Мы нашли подходящее место в Глинянах. Там можно упражняться.

— Да! Да! — соглашался пан Мнишек. Он сам настаивал на таком выборе. Он его подсказывал.

Слова будущего зятя нисколько не смутили пана Мнишека. Он был доволен царевичем. Он был теперь им постоянно доволен. И ничего не значило, что речи о свадьбе пока не заводили. Царевич дал письменное обещание, скрепив его своей подписью и своей печатью: как только усядется в Москве на престол, так сразу же пришлёт в Самбор посольство, которое увезёт невесту в Москву. На издержки путешествия он выделит миллион флоринов. В подарок невесте отдаст в вечное владение города Псков и Новгород. Она получит разрешение строить там костёлы, монастыри, школы. Там не будет никаких препятствий для веры её предков. То будет её вотчина. Тесть же обретёт Смоленскую и Северскую земли, за вычетом, конечно, тех городов, которые прежде принадлежали польскому королю. Они будут возвращены польской короне. Потому что с Речью Посполитой у царевича особый договор.

Это пан Мнишек говорил открыто. Всем и каждому.

И всем показывал грамоту, выведенную яркой киноварью: «Nos serenissimus et invictissimus rex»[29]. Писал это собственной рукою Андрей Валигура, весьма искусный в латыни. А подпись — «rex Demetrius».

Однако многого пан Мнишек не мог сказать вслух.

Не мог сказать открыто, что царевич успел в Кракове тайно принять католическую веру, — о том пану воеводе, как брату, поведал по большому секрету епископ Бернард Мацеевский. Не мог пан Мнишек сказать кому-либо и о тайных беседах царевича с папским нунцием Рангони.

Правда, ничего определённого о том пан воевода и сам пока не ведал. А знал лишь, что должен, обязан всячески способствовать царевичу в его намерениях. Что король велел часть доходов от его самборской экономии передать царевичу для снаряжения войска. Не говоря уже о пожертвованиях многих важных панов.

Гораздо лучше знал пан Мнишек о беседах иезуитов и бернардинцев с его дочерью Мариной. Конечно, какая благородная девушка не мечтает стать царицею? Да ещё царицею на Москве. Но Марина, по отцовским наблюдениям, ответила на любовь московита не совсем по зову сердца. А может быть, и совсем не по зову сердца. Кажется, ей больше по нраву Андрей Валигура. Но кто такой Валигура? Девушка это поняла. Она лишилась чувств, узнав, что на царевича совершено покушение. Значит, он ей не безразличен? Она уверена, что её жених — настоящий царевич. И никакие письма самых знатных людей, вроде писем канцлера Замойского, известного всей Польше, не отвратят её от такой уверенности. Она, можно сказать, поверила отцам иезуитам. А им в первую очередь было нужно, чтобы назвавшийся царевичем оказался именно царевичем.

Раздумывая подобным образом, пан Мнишек иногда ловил себя на страшной мысли. Получается, будто бы он сам пытается убедить себя в том, что царевич — истинный! Но разве он, воевода, когда-нибудь в этом сомневался? О Езус-Мария!

— Мы так ударим, ваше царское величество, — принялся уверять полковник Дворжицкий, — что путь к Москве вам откроется сразу!

— Да, — поддакивал полковник Жулицкий. — Главное — переправиться через Днепр.

— Придумаем! — горячился пан Дворжицкий. — Не беспокойтесь, ваше царское величество!

Царевич не выказывал ни малейшего беспокойства. Он пробыл в кабинете ещё какое-то время и ушёл. Его наверняка ждала Марина. Теперь он отправлялся с нею на прогулки каждый день.

Выпроводив наконец изрядно подвыпивших полковников, которые уже так разошлись, что голоса их наполняли кабинет и вызывали головную боль у хозяина, дав им твёрдые наставления, что делать дальше, назвав очередные сроки выступления, которые (о Господи!) будут снова передвинуты, пан Мнишек запёрся в кабинете уже наедине с Климурой.