Царь в недоумении посмотрел на дядю: дескать, всё ли в порядке в Выксинской обители?

Димитрий Иванович понял опасения...

Когда они оказались уже в таком месте, откуда их голоса не могли дойти до ушей молящейся инокини Марфы, то Димитрий Иванович, стараясь видеть выражение царских глаз, поведал ещё более тяжёлое для царя известие. Очевидно, оно томило боярина ещё за обедом.

— Из Речи Посполитой, государь, — начал он, но осёкся, видя, как бледнеет племянниково лицо.

Царю уже всё стало понятным: вот оно...

— Говори же! — прошептал царь.

— Прибыл монах Варлаам Яцкий. Он извещает, что там объявился человек, который называет себя царевичем Димитрием Ивановичем... Что человек тот именно такого возраста, каким мог быть в Бозе почивший юный царевич. Что явился злодей ко двору киевского воеводы — Волынского князя Константина, наречённого при рождении Василием, прозванного Острожским. И рассказал ему бродяга, как он спасся в Угличе...

Слова старого боярина камнями стучали о царскую голову. И сердце уже поднялось до горла. И кровь хотела хлынуть наружу ручьями... И что-то понуждало кровь, чтобы хлынула... И ноги стали непослушными. И приходилось держаться за подлокотники кресла, чтобы не упасть на пол...

Царь старался не пропустить ни одного слова, но улавливал только то, что появился человек, о котором ему говорили все без исключения гадатели и знахари (хотя говорили по-разному)... И сейчас уже мало что значила твёрдость князя Острожского, который выставил бродячего наглеца за пределы своего замка. Наглеца, осмелившегося заговорить преступно о великой московской короне.

Когда наконец Димитрий Иванович Годунов решил сделать перерыв в своём рассказе, царь спросил уже в сплошном тумане:

— Где же этот монах?

— Здесь, государь, — указал куда-то на стену Димитрий Иванович.

— Так давай его сюда...

Боярин кивнул головою. Он и без расспросов понял, что инокиню Марфу следует пока удалить в келью Вознесенского монастыря.

Отец Варлаам, приведённый в незнакомое помещение, где сидел важный боярин, как припал к полу, так и не мог от него оторваться. Его насилу приподняли и поставили на ноги дюжие слуги.

— Отойдите! Отойдите!

Он принялся молиться перед иконой.

Конечно, монаха успели вымыть и причесать. Ему дали хорошую новую рясу. Его наверняка накормили и напоили. Но ничто не могло убрать с его лица измождённость, приобретённую им в продолжительном пути. Это было лицо святого мученика. И это лицо вызвало доверие царя Бориса, который смотрел на отца Варлаама из своего укрытия.

— Бью тебе челом, боярин, — сказал наконец отец Варлаам, произнеся молитвы, которые считал наиболее удобными для произнесения и наиболее лёгкими для понимания, — чтобы ты доложил царю-батюшке, Борису Фёдоровичу, какая зреет опасность для Московского государства. Потому что это не человек, но Антихрист, обольщающий людей, хотя он и принял вид христианина. И ему легко поддаются черкасские казаки и всякие прочие люди, потому что в черкасской земле много праздного люда, готового пойти ради наживы за кем угодно. И надо сказать, что там уже давно говорят о воскресшем царевиче.

Димитрий Иванович, выслушав первый напор чернецовых слов, милостиво предложил:

— Ты бы, отче, обо всём по порядку... Так-то понятней... Да поспокойней.

Отец Варалаам повёл подробный рассказ, а всё же неспокойный. Он снова проделывал путь из Москвы до Киева, снова каялся, как это он, монах, поддался на уговоры первого встреченного на московских улицах мнимого собрата и отправился с ним неведомо куда, чтобы в конце концов попасть в Святую Землю. Он рассказывал так живо о своём путешествии, что в голове у царя Бориса зримо вставал человек, назвавшийся теперь открыто царевичем Димитрием. И подкрадывалось опасение, которое он постоянно изгонял из мыслей, будто в самом деле то мог быть царевич Димитрий, что слукавил, обманул некогда боярин Васька Шуйский, посланный в Углич во всём разобраться... О Господи!

Царь терял уже нить рассказа преданного престолу монаха Варлаама. И напрасными казались ему намерения противопоставить самозванцу, буде такой появится, своего мнимого царевича Димитрия, которого они с дядей Димитрием Ивановичем Годуновым готовили уже давно... Только где уж... Шустрый мальчишка, как две капли воды похожий в детстве на убитого царевича, с годами превратился в увальня и бездельника, проводящего дни за выпивкой. Сможет ли такой немощный человек противостоять дерзкому злодею, о котором говорит боговдохновенный монах?

А монах продолжал:

— И как только удалось мне молитвами отвадить от себя этого беса, боярин, так сразу устремился я назад в Острог. Бросился ко двору князя Константина, вымолил разрешение попасть ему снова на глаза. Я хотел молитвами же добиться, чтобы и князь вышел из омрачения, которое напустил на него бес. Я хотел, чтобы князь приказал своим казакам схватить самозванца и передать его в руки нашего государя. «Княже, — сказал я, — ведь он теперь открыто отступил от веры Христовой и отправился уже в Гощу, к еретикам-арианам, которые не признают Христа Богом, но считают его земным человеком». Но князь Константин выслушал меня и сказал со вздохом: «Не принято в нашем королевстве указывать человеку, во что и в кого он должен верить. Вот и сын мой Януш состоит в католической вере, и дочери мои не за православными мужьями. Могу только о себе сказать, что никогда не отступлю от веры моих предков... А что пан Габриэль Гойский проповедует в Гоще арианство, так за то ему самому держать ответ перед Богом, равно как и этому человеку, о душе которого ты так печёшься, отче!» И перекрестился святой старец при сказанных словах на кресты Успенской церкви, которая видна там из окон его горницы... И когда я вышел из замка, то Господь указал мне, грешному: «Иди в обратный путь, иди один, ничего не бойся, но передай эту скорбную весть своему государю, чтобы не случилось беды русскому государству!» И что претерпел я уже в этом пути — о том Господу Богу известно и то мне зачтётся после смерти. А ты, боярин, скажи царю-батюшке, чтобы спешно действовал. Потому что злодей, я слышал, может запросто поехать на Сечь, если уже не отправился туда, и подобьёт там сечевых казаков воевать против Москвы. А это страшно...

Рыдания сотрясали тело отца Варлаама. И снова стал читать он слова молитвы...

Димитрий Иванович догадывался, как тяжело воспримет царь слова монаха.

Боярин приготовил в голове решение, о котором, впрочем, уже не раз заводил разговор с царём. Хотел с этого начать, как только оказался перед царскими глазами.

Однако начать не смог.

Он вдруг увидел перед собою совершенно иного, изменившегося человека, полного решимости. Как будто перед ним был снова Яшка Пыхачёв во время медвежьей охоты — когда в Яшкиной руке сверкнула острая сталь!

Подобная решимость на царском лице могла появиться вот только что.

Говорить начал царь:

— Кузьме с ним не совладать.

Кузьмой звали молодца, выкормленного для того, чтобы выдавать его, при надобности, за царевича.

Впрочем, они понимали друг друга с полуслова. С давних дней.

Боярин молчал. Он соображал, как обезвредить самозваного царевича.

— Вот что пришло мне в голову, — продолжал царь. — Монах болеет за Русь... Говорит он правду. И мы обязаны воспользоваться тем, что монах знает самозванца в лицо и может указать его человеку, которого мы пошлём!

— Было бы хорошо, — с готовностью согласился боярин Димитрий Иванович. — Но... Кто способен такое учинить? И кому можно довериться? Кто не прельстится его речами?

— А Яшка Пыхачёв, — коротко ответил царь.

Боярин мысленно вскинул над собою руки. Такого он не предвидел. Быть может, пора на покой?

Именно Яшка Пыхачёв, убивший вчера матёрого медведя, не побоится какого-то человека. Он глуп, но ловок и силён до невероятия. Он не соблазнится ни на какие посулы. Потому что вся его родня сидит в царских темницах, а ещё — в монастырях.