Сидевший за столом Захарыч озабоченно сказал хозяину:

— Сегодня лед должен тронуться, ломает меня. Я тайгу, как свой ревматизм, знаю.

— А как твой ревматизм? — спросил Бушуев.

Захарыч, действительно, последнее время стал все чаще, морщась, поглаживать свои узловатые суставы.

— Всегда при мне, куда ему деваться! Раньше только перед ненастьем тревожил, а теперь вовсе не отпускает. Присяду — хруст в коленях, поднял чего — руки хрустят. Музыкальный я теперь, паря.

— В приисковый комитет пришла курортная путевка. За хорошую работу решили премировать тебя, поезжай, — предложил Петро.

— На капитальный ремонт меня отправляешь? Добро… Только как же стройка-то, погодить бы малость. А? Или уже управитесь и без Захарыча? Без надобности стал?

— Ну-ну, не в том дело. Путевка ждать не будет. А начальство попросим отпустить тебя.

— А какая курорта?

— Сочи — Мацеста, лучший в Союзе.

— Мацеста? — растерянно переспросил старик. И вдруг отрицательно замотал головой.

— Что с тобой? Ведь ты там был и говорил, что помогло, подремонтировался, — удивился Бушуев.

Захарыч поднялся из-за стола и, отведя его в сторону, тихо сказал:

— Туда больше носа не суну, и весь мой сказ.

— Да объясни ты толком, почему не поедешь? — допытывался председатель приискома.

— Знают меня там все. Вот почему, — оглядываясь, ответил Захарыч.

— Чем же ты такую известность заслужил? — усмехаясь, поинтересовался Петро.

— Скажу… Но чтобы молчок! — прикладывая палец к губам, предупредил Захарыч. — Приехал я это по первому разу в Мацесту, ванну принимать от ревматизма… Скажу тебе, паря, что царь небесный в таком дворце не жил, в каком я в ванне купался… Зашел в комнатку и жду, когда бабенка, что ванну готовит, уйдет. А она мне: раздевайся да раздевайся… Я ей: «Уходи, тогда разденусь». Она нахально смеется и спрашивает, знаю я правила порядку. Правила-то ихние я не знал, да подумал: «Эка невидаль какая, в воду влезть…» В общем, говорю, что знаю. Ушла она. Я, значит, разделся, смотрю, на окошке стоит бутылка с молоком и противогаз лежит. Ну, думаю, Захарыч, покажи, что мы тоже разбираемся в медицине. Выпил я молоко, надел противогаз и залез в ванну, лежу. Вдруг приходит эта бабенка — и давай надо мной ржать и требует противогаз: ей, дескать, работать нужно. Пришлось снять и отдать. «Тебе, говорю, надо, а мне — нет? Чем на людей набрасываться, смотрела бы лучше за порядком. Бутылку ставишь, а стакан из дому я должен возить?» Взглянула она на пустую бутылку и пуще прежнего заржала. «Это, говорит, нам выдают как спецжиры, и тебе пить его было вовсе не обязательно». Срам-то какой! — взволнованно закончил старик.

Бушуев рассмеялся.

— Об этом уже забыли, я так считаю. Поезжай смело.

— Нет, паря, небось помнят. Проходу не давали, оборжали меня: «Вон дедка идет, что чужое молоко вылакал и в наморднике в ванне плавал!» Туда не поеду, давай лучше опосля другую курорту, Белокуриху к примеру. Есть у меня там знакомый дохтур, симпатяга, каждый день меня на весах, что порося, взвешивал, значит, больно хотел, чтобы я весу прибавил, наверное, это врачам в заслугу. А я как на грех не жирею, хотя он мне дополнительное питание прописал и полдня в кровати велел отдыхать. За день до выписки решил я не огорчать дохтура, наложил камешков в карман пижамы — и прибавил сразу на полтора кило. Дохтур меня после так благодарил, будто я ему полтора килограмма золота вырешил, — заключил Захарыч.

Катя сидела с Рудаковым и Степановыми и безостановочно говорила: вспоминала студенческие вечеринки с танцами до утра, веселые туристские походы по Подмосковью, расспрашивала Виталия Петровича о театральных постановках, о художественной выставке в Третьяковке, о том, как изменились московские улицы и площади.

Сергей Иванович сегодня был неразговорчив. Чувствовал, что отвечает Кате невпопад, робел перед ней, как впервые влюбившийся мальчишка.

Он, сложив руки на груди, задумался о прожитом, о людских судьбах, о счастье. «Жизнь ты моя, жизнь!» — вздохнул Рудаков. — И припомнились ему и тяжелое детство в рабочей семье, и как отец, сам десятый, делил куски между вечно голодными ребятами, и как в двенадцать лет Сергей впервые спустился в шахту, чтобы самому зарабатывать на хлеб. А потом? Потом комсомол с бесконечными штурмами, шумными спорами, с бессонными ночами, когда при свете сального огарка прочитывались новые и новые книги. Рабфак, встреча с Зиной, женитьба, борьба с распространенным тогда в комсомоле левацким презрением к личной жизни. Студенческая пора, напряженная работа на уральских шахтах во время первых пятилеток, война и гибель Зины. А теперь, полюбив второй раз в жизни, он мучился, не веря в возможность нового счастья. «Что же делать? — удрученно спрашивал себя Рудаков. — Стар я для Катюши. Как говорили древние: не добудешь богатство алхимией, красоту белилами, а молодость лекарствами…»

А Виталий Петрович все еще рассказывал о Москве, о новом университете.

— Вот так избенка! — изумился Захарыч. — Только опасаюсь я: из таких царских хором студентов в нашу тайгу и палкой не загонишь…

Кто-то громко постучал в дверь, хозяин крикнул: «Войдите!» И на пороге показался Турбин.

— О, Максимыч! Раздевайся, желанным гостем будешь, проходи, проходи, — стаскивая с него брезентовую куртку, просил Петро.

— Я на минутку, по делу, — ответил гость и, раздевшись прошел в комнату.

Маша подвела Максимыча к столу, но он отказался от угощения.

— Вода шибко прибывает, река стала брюхатой, распухла вся. Утром надо лед рвать, а то забьет канал, греха не оберешься, — озабоченно сообщил Турбин.

Тревога Максимыча была всем понятна, и Степанов распорядился доставить на канал к утру взрывчатку, а Наташе и Ивану приготовиться, они могут понадобиться.

Максимыч собрался тут же уйти, но его задержали.

— Не пустим, пока не доскажешь историю с твоим отцом, как он с золотом по тайге блудил. Помнишь, ты ее в первый день свадьбы начал? — сказал Иван и, расставив руки, загородил Максимычу дорогу.

Разведчик отнекивался, но его общими усилиями оттеснили в угол и, усадив на лавку, заставили продолжить рассказ.

Максимыч начал приглушенным голосом:

— Так вот, дня через два отправились они уже втроем дальше. Смастерили что-то вроде лыж — для себя и для груза. Шли вдоль реки. Должна же она куда-то вывести… Отец прокладывал лыжню, за ним тянулись Иван и Данила. Выбьется отец из сил — впереди идет Данила. А Иван совсем обессилел… Ночевали под пихтами. Разводили костер и ложились ближе к огню, прямо на снег. С рассветом поднимались, опять шли один за другим. Так день, другой, неделю… Раз попали в буран… Иван совсем отказался идти: «Здесь, говорит, замерзну. По крайности смерть легкая». Долго отец и Данила его уговаривали. Не слушает. Уперся на своем. Тогда Данила на хитрость пошел. «Отдай, говорит, нам свое золото! Зачем оно тебе, коли замерзать хочешь? Не в тайге же бросать! Почитай, пуд…» И, поверите, Иван сразу в чувство пришел. Умереть решился, а отдать при жизни золото не решился.

— Золото было сильнее смерти! — воскликнула Наташа.

— Это ты верно, Наташа, приметила — сильнее… Значит, пошли они опять втроем. Падали, поднимались. Счет времени потеряли. Потом остановились. Развели костер. Иван отморозил ноги и больше не двигался. Ну, кажется, совсем конец. Даже и говорить перестали. Потухнет костер — и жизнь потухнет. Зимой в тайге всегда так… Однако отец силком заставил себя встать и чуть не на карачках пополз за сухими ветками. У старой пихты смотрит: никак след — лыжня… Откуда силы взялись! Скорее к костру, кричит: «Ребята, лыжня!» А те и слушать не хотят: дескать, померещилось. Отец даже рассердился: «Черт, говорит, с вами! Оставляю вам в залог свое золото и пойду. Если доберусь до жилья — вернусь к вам, а не доберусь — мне и вам каюк!» Спустился по следу с увала и наткнулся на капкан. Ну, значит, действительно человек близко. Так оно и оказалось. Обогнул гору, чует — дымком потянуло. А там и на заимку попал. К охотнику Игнату Иптешеву, к деду вашему, Маша. Отец его на всю жизнь запомнил. Потом большими друзьями стали. И нам, детям, завещали дружбу эту. Вот мы и дружим с Гаврилой по сей день.