Впрочем, революционность «Наказа» начала усыхать еще до его опубликования. Всегдашняя осторожность побудила царицу проверить свое сочинение, как мы выразились бы теперь, на «референтной группе» из числа людей, с чьим мнением она считалась. Всем было дозволено высказывать критические замечания без опаски. И здесь выяснилось, что русские рецензенты многих положений «Наказа» не разделяют и не поддерживают. Екатерина приняла это к сведению и, по ее собственным словам, больше половины пунктов убрала, но на этом не остановилась и вскоре подвергла текст еще одной проверке, собрав группу других, «вельми разномыслящих» рецензентов. Программа сократилась еще вдвое. Но и в окончательной редакции «Наказ», состоявший из двадцати двух разделов, производит сильное впечатление. Когда он был напечатан, о нем заговорила вся просвещенная Европа, а на родине великих философов, во Франции, эту брошюру даже запретили.
Императрица высказывала пожелание, чтобы все граждане были равны перед законом. (Правовое государство!).
Предлагала отменить уголовную ответственность за высказываемые суждения: «Слова не вменяются никогда во преступление, разве оные приуготовляют, или соединяются, или последуют действию беззаконному». (Свобода слова!).
О религии писала: «В толь великом государстве, распространяющем свое владение над толь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойства и безопасности своих граждан был порок – запрещение или недозволение их различных вер». (Свобода совести!).
Автор «Наказа» высказывался против пыток и против смертной казни, ибо «при спокойном царствовании законов и под образом правления, соединенными всего народа желаниями утвержденным, в государстве… не может в том быть никакой нужды, чтоб отнимати жизнь у гражданина».
Об отмене крепостного права в тексте ничего не говорилось, но в качестве первого шага к выводу крестьян из рабского состояния Екатерина требовала уважения к их труду. «Не худо было бы давать награждение земледельцам, поля свои в лучшее пред прочими приведшим состояние». Пассажи на эту тему даже трогательны: «В Китае богдохан ежегодно уведомляется о хлебопашце, превозшедшем всех прочих во своем искусстве, и делает его членом осьмого чина в государстве. Сей Государь всякий год с великолепными обрядами начинает сам пахати землю сохой своими руками». Здесь вам и модная «шинуазери», и немножко Жан-Жака Руссо – одним словом, прекрасный литературный текст.
Я даю выдержки из великого плана Екатерины мелким шрифтом, потому что эти достохвальные прожекты остались только на бумаге. Но даже и в документе все свободомыслие программы сразу перечеркивается декларацией о незыблемости самодержавной власти с логическим обоснованием этого принципа: «…Никакая другая, как только соединенная в его [монарха] особе власть, не может действовати сходно со пространством столь великого государства. Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит. Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностию мест причиняемое. Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и вконец разорительно. Другая причина та, что лучше повиноваться законам под одним господином, нежели угождать многим».
Оставив в стороне сомнительность этой аргументации, замечу лишь, что Екатерина, как многие последующие российские либеральные реформаторы, явно не понимала, что введение каких бы то ни было элементов правового государства и личных свобод ставит под угрозу самое «ордынскую» государственность, подрывая ее несущие опоры, и грозит стране потрясениями. Тут или одно или другое. Вместе – и удерживать всю полноту власти, и либеральничать – не получится. Российские государи-реформаторы следующего столетия убедятся в этом на горьком опыте, а освободивший крестьян Александр II даже поплатится жизнью.
В самом конце 1766 года Екатерина издала указ, приведший в изумление всю умевшую читать Россию: велела прислать в древнюю столицу Москву со всей страны депутатов (новое для русских слово), «для того, дабы лучше нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки нашего народа». После этого общественные представители должны были принять свод справедливых законов «понеже наше первое желание есть видеть наш народ столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастье и довольствие могут на сей земле простираться». Еще одно поразительное новшество состояло в том, что депутатов предписывалось избирать, да не только из числа привилегированных сословий, но и из государственных (то есть лично свободных) крестьян, казаков, мещан, даже инородцев. Чтоб депутаты не страшились говорить смело и обладали материальной независимостью, им предоставлялась пожизненная неприкосновенность и щедрое жалованье.
По спущенной сверху квоте выходило, что дворян и чиновников в составе созываемой Комиссии окажется непропорционально много (больше трети), но и это было очень умеренно для страны, которой доселе безраздельно управлял лишь один класс – помещичий.
31 июля следующего 1767 года избранные депутаты, 460 человек, торжественно приступили к работе, предварительно ознакомившись с «Наказом» императрицы.
Из громкого, монументального начинания ничего не вышло, да и не могло выйти.
Первая причина заключалась в том, что из-за отсутствия практического опыта организации подобных форумов деятельность Комиссии сразу же оказалась парализована. Согласно желанию императрицы, депутаты привезли с собой встречные наказы от своих избирателей. Представлялось логичным сначала ознакомиться с этими петициями и предложениями. Слушали их всем собранием. Каждое выступление вызывало вопросы и дискуссии, а всего наказов имелось около тысячи… На московском съезде успели обсудить двенадцать, а продолжили лишь в следующем году, уже в Петербурге.
Но главная проблема заключалась даже не в логистике – в конце концов, рано или поздно научились бы, приспособились. Хуже было другое.
Встреча лучших людей страны обнаружила, что русское общество середины XVIII века совершенно не готово к свободам и не хочет их. В Англии семнадцатого века королевский эксперимент с созывом парламента закончился революцией. То же произойдет в 1789 году, когда Людовик на свою голову соберет во Франции Генеральные Штаты. Когда народу позволяют открыто обсуждать проблемы абсолютной власти, для нее это обычно плохо заканчивается.
Аллегория, изображающая дарование «Наказа». П.-Ф. Шоффар
В России же екатерининский «протопарламент» начал с того, что всеподданнейше попросил государыню принять титул Великой и Премудрой Матери отечества. Екатерина от такого раболепства даже разгневалась: «Я им велела сделать Российской империи законы, а они делают апологии моим качествам».
В стране, где отсутствовали средний класс и буржуазия, где горожане составляли только 3 % населения, где ни одно из сословий, даже дворянское, еще толком не сформировалось, идея общественного участия в управлении государством (хотя бы на уровне законотворчества) пока была утопией.
Екатерина, не решившаяся затронуть тему крепостного права, надеялась, что депутаты поднимут этот вопрос на заседаниях – хотя бы в качестве отдаленной перспективы. И это действительно произошло, но совсем не так, как мечталось царице. Дискуссия о крепостничестве получилась весьма бурной. Однако депутаты спорили не о том, как и когда освободить крестьян, а о том, как их еще больше закрепостить. Недворянские сословия – купцы, священники, казаки – обижались, что лишены права тоже владеть «душами».
Никакого свода законов все эти люди, рассматривавшие съезд как площадку для отстаивания своих узких интересов, не выработали. Единственная польза от великой екатерининской инициативы состояла в том, что из депутатских наказов императрица узнала о многих местных проблемах. А еще – о том, что Россия пока совсем не Европа и править здесь надобно по-другому. «Комиссия Уложения, быв в собрании, подала мне свет и сведение о всей империи, с кем дело имеем…», – напишет она впоследствии.
