Восемнадцатый век в Европе изобиловал крупными и мелкими авантюристами. Женщина, так сильно напугавшая императрицу, принадлежала к числу последних. Ее настоящее имя, возраст, происхождение и даже национальность под вопросом. Вероятнее всего, она была немкой. Ранняя пора жизни этой особы известна только с ее слов, и все эти сведения доверия не вызывают.
Поначалу она выдавала себя за персидскую принцессу и, кажется, действительно провела какое-то время на Востоке, потому что знала по-персидски и по-арабски. Девица вообще была способна к языкам, кроме немецкого она говорила на французском, английском и итальянском. Русским, впрочем, не владела, что не помешало ей в 1772 году изменить версию августейшего происхождения. Теперь она объявила себя дочерью Елизаветы Петровны и претенденткой на российский престол. Никакая из европейских держав эту комедиантку, именовавшую себя то княжной Влодимерской, то княжной Азовской, то княжной Таракановой, всерьез, конечно, не принимала, и она кормилась за счет разных мелких князьков, пленявшихся ее чарами.
Но Екатерину крайне встревожили слухи о том, что у «княжны Таракановой» есть при себе некое завещание Елизаветы, составленное в пользу «истинной наследницы». Когда гастролерша оказалась в Италии, где в то время по случаю турецкой войны находился русский флот, Екатерина поручила все тому же Алексею Орлову, мастеру грязных дел, захватить претендентку, причем в случае неудачи велела даже подвергнуть город, где та обитала, бомбардировке.
Орлов с охотой исполнил поручение, действуя с присущим ему бесстыдством: изобразил влюбленность и даже инсценировал обручение с несчастной мошенницей, попавшейся в зубы к куда более крупному хищнику.
Молодую женщину увезли в Россию, подвергли там суровому допросу, и «княжна Тараканова» с какой-то подозрительной быстротой, всего через несколько недель, умерла – якобы от «грудной болезни».
Плутовской роман закончился трагедией.
Эти злодейства, продиктованные «комплексом легитимности», конечно, омрачают блеск царствования Екатерины, но еще прискорбнее – и в историческом смысле неизмеримо значительнее – метаморфоза, которая произошла с ученицей просветителей под конец царствования. Эта личная эволюция была драматичной. Оппортунизм и страх за корону постепенно привели радетельницу свободы к полному отказу от убеждений и идеалов, к которым она стремилась вначале. Подробнее о попытках Екатерины облагодетельствовать Россию будет рассказано позднее, сейчас же остановлюсь лишь на печальном финале этих поползновений.
Система взглядов, с которой Екатерина пришла к власти в 1760-е годы, рухнула вследствие двух тяжелых ударов, камня на камне не оставивших от романтического прекраснодушия.
Первым был ужасный пугачевский бунт, начисто разрушивший буколические представления царицы о простом народе. Екатерина пришла к выводу, что давать крестьянской массе права и свободы очень опасно. Может быть, для просвещенной Европы оно и правильно, а в России простонародье следует держать в строгости и никакой воли ему не давать.
Но затем произошла французская революция, и Екатерина убедилась, что плебсу нельзя давать свободу и в Европе – это приводит к распаду и кровавому хаосу. Сначала парижские события лишь неприятно удивили императрицу, она преуменьшала их значение и винила во всем бесхарактерность Людовика XVI. Но на всякий случай велела всем русским, жившим в Париже, немедленно возвращаться в Россию – чтобы не заразились бунтарским духом.
По мере того как нарастали революционные события, Екатерина тревожилась все больше. Узнав о казни короля, она слегла. «Равенство – чудовище! – воскликнула царица. – Оно желает само быть королем!». Что плохого в равенстве, она объясняла в письме барону Гримму: «Французские философы, которых считают подготовителями революции, ошиблись в одном: в своих проповедях они обращались к людям, предполагая в них доброе сердце и таковую же волю, а вместо того учением их воспользовались прокуроры, адвокаты и разные негодяи, чтоб под покровом этого учения (впрочем, они и его отбросили) совершать самые ужасные преступления, на какие только способны отвратительнейшие в мире злодеи».
Не все русские были согласны, что равенство – чудовище, но в 1790-е годы общественная полемика в России стала совершенно невозможна, и вольнодумцы, посмевшие ратовать за свободу, дорого за это заплатили. К концу царствования режим Екатерины стал почти параноидально реакционным. Кажется, и сама монархиня от страха перед мятежом отчасти утратила психическое здоровье. У нее появилась идея уничтожить вообще всех французов, чтобы само имя этого народа исчезло. В пределах ее власти находилось довольно много представителей этой нации, живших в России, и императрица повелела изгнать всех, кто публично не заявит о своем отвращении к революции.
В эти годы особенное значение приобрело учреждение, заведенное Екатериной еще в самом начале правления, – Тайная экспедиция, прямая преемница Тайной канцелярии, которую торжественно упразднил Петр Третий. Даже тогдашняя Екатерина, еще полная высоких идей, считала необходимым иметь секретную полицию, которая будет оберегать ее шаткий престол от заговоров.
Сначала это ведомство вело себя довольно тихо, то есть подглядывало и подслушивало, но большой силы не имело. Его начальник Степан Шишковский долгое время прямого доступа к царице не имел и удостоился первого генеральского чина лишь через 17 лет службы (вспомним, что глава Тайной канцелярии Ушаков был графом и генерал-аншефом).
Шишковский и сам был человеком негромким: вежливый, благостный, великий молитвенник, однако не гнушался и пачкать руки в застенке (притом, что официально пыток в России в то время уже не существовало).
Степан Иванович слыл большим психологом и знатоком человеческих душ. О его хитроумии и ловкости ходили легенды. Одна из них, поведанная в книге начала XIX столетия, с восхищением рассказывает, как Шишковский «расколол» молчавшего на допросах Пугачева. «Г-н Шишковский, начальствующий в Тайной Канцелярии, узнавши от соумышленников Пугачева, что он охотник до чесноку и луку, дал приказ изготовить обед. Когда ж сели за стол, то первое кушанье было подано, холодная солонина с чесноком… По окончании стола, Пугачев встал, и чтоб более изъявить свою признательность г-ну Шишковскому за его к нему снисхождение, он открыл ему все то, примолвив: “За твое угощение чувствительно благодарю, и открою тебе то, чего бы не открыл и тогда, когда бы вся моя жизнь была истощена в пытках”».
Со знатными особами, чем-то провинившимися перед государыней (главным образом из-за длинного языка) Шишковский вел себя еще затейнее, чем с бунтовщиком. Рассказывают, что у него в кабинете имелось какое-то хитрое кресло, которое до половины опускалось под пол, и палач сек виновного (или виновную) плетью, пока Степан Иванович произносил нравоучение. Дворянское достоинство при этом не страдало, поскольку палач не знал, кому принадлежит секомая часть тела, а Шишковский экзекуции вроде бы и не видел.
Но все эти церемонии закончились, когда государыня устрашилась революции. Тут уж Тайная экспедиция развернулась во всю ширь. Система слежки и доносительства была расширена, перлюстрация почты стала нормой. Начались и политические репрессии, причем нового для России типа – не за антиправительственные действия или замыслы, а за «преступления мысли». И делом Радищева, и делом Новикова (о которых будет отдельный разговор) Тайная экспедиция занималась под личным контролем императрицы.
Путь, пройденный Екатериной, можно проиллюстрировать двумя цитатами.
Первая относится к 1760-м годам: «Свобода, душа всего, без тебя все мертво. Я хочу, чтобы повиновались законам, но не рабов. Я хочу общей цели делать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества и не тирании, которые с нею несовместимы».
Вторая – к 1790-м: «Столь великая империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней установлен был иной образ правления, чем деспотический, потому что только он один может с необходимой скоростью пособить в нуждах отдаленных губерний, всякая же иная форма парализует своей волокитой деятельность, дающую всему жизнь».
