Еще раньше он приметил Колючку, который затеял очередную нелепую игру и аккуратно прыгал туда-сюда по какой-то непонятной схеме. Дэвид довольно долго наблюдал за ним, в который раз недоумевая: что за существо этот Колючка, что у него на уме?

Наигравшись, Колючка поскакал прочь, в сторону лесной опушки, и его прыжки стали как бы свободнее и грациознее, чем во время игры, когда его связывали путы неких правил. Яркое послеполуденное солнце отражалось в его шаровидном теле, острые кончики шипов словно нанизывали солнечные лучи и рассыпали их искрами. Дэвид окликнул Колючку, хотя тот, очевидно, не расслышал и вскоре скрылся в лесу.

День выдался что надо, сказал себе Дэвид, но тени становятся длиннее, а ветерок прохладнее. Пора возвращаться домой. Сегодня на стол подадут седло барашка — так ему сказала старшая сестра Эмма, жена Хораса, и посоветовала к ужину явиться вовремя.

«Не опаздывай, — предупредила она. — Баранина, коли скоро ее приготовили, ждать не может. Баранину надо съесть, пока не простыла… И поосторожнее с этим ружьем. Ума не приложу, зачем ты вообще таскаешь его с собой. Ты же никогда ничего не приносишь. Почему бы тебе, в самом деле, не принести как-нибудь парочку фазанов или куропаток? Вот бы была вкусная еда!..»

«Ты же знаешь, я не могу убивать, — ответил он ей. — Никто из нас не может. Воспитание вытравило из нас способность к убийству».

Утверждение, конечно же, не вполне соответствующее истине.

«Хорас смог бы убить, — резко возразила она. — Возникни у нас нужда в пище, Хорас смог бы. А уж я бы запекла птицу и приправила…»

В отношении Хораса она была права. Человек угрюмый и практичный, Хорас не остановился бы перед убийством в случае нужды, но, разумеется, не ради забавы. Хорас просто не умел делать что бы то ни было ради забавы. Какое бы дело он ни затеял, ему непременно необходимо сперва обосновать свои действия.

Что касается сестриных тревог, Дэвид их просто высмеял: «Ружье не причинит мне вреда. Сама знаешь, оно даже не заряжено».

«Но ты заряжаешь его, — не унималась она, перед тем как поставить обратно на место. — Тимоти настаивает, чтоб оружие хранилось заряженным. Если хочешь знать мое мнение, наш братец Тимоти слегка с приветом.»

Да что там говорить, все они, в общем-то, с приветом. Он сам, и Тимоти, и, пожалуй, Хорас и Эмма, только на свой манер. Все, кроме младшей сестренки Инид. Она одна из всех отличалась независимостью духа и склонностью к размышлениям. Нет сомнений: она проводит в размышлениях больше времени, чем все остальные вместе взятые.

Напомнив себе, что баранина не может ждать и что ее надо съесть, пока не остыла, Дэвид решительно зашагал домой. Сеттер сообразил, что потехе и веселью на сегодня конец, и степенно трусил следом.

Перевалив взгорок, Дэвид сразу увидел дом посреди прямоугольной лужайки, зеленеющей на фоне бурых полей. По периметру участка, в центре которого стояло строение, высились густые деревья в великолепии осенней листвы. По ближнему краю участка бежала пыльная дорога, превратившаяся ныне просто в двойную колею из никуда в никуда. От дороги к дому вела подъездная аллея, обрамленная высокими тополями, которые год от года хирели и вот-вот, осталось недолго ждать, окончательно зачахнут и рухнут.

В сопровождении верного пса Дэвид двинулся под уклон, по рыжеватой наготе осенних полей, и вскоре вышел на аллею. И вот он дом, приземистое двухэтажное сооружение из необработанного камня, и каждое разделенное надвое окно горит тихим пожаром, отражая заходящее солнце.

Поднявшись по широким каменным ступеням, он, как обычно, повоевал немного с тяжелой неподатливой ручкой, прежде чем половинка двери мягко отошла на свежесмазанных петлях. Вестибюль, потом полумрак просторной гостиной, где зажжена всего-то пара свечек на столе в дальнем углу, и только потом, глубже, яркое зарево столовой, где свечей не жалели. Оттуда, из столовой, доносились приглушенные голоса, и было ясно, что вся семья уже в сборе в предвкушении вечерней трапезы.

Тем не менее он не сразу пошел в столовую, а повернул из гостиной направо, в оружейную комнату. Здесь мерцала единственная свеча на верху стойки, и по комнате метались неясные тени. Подойдя к стойке вплотную, он переломил ружье, выудил из кармана своего охотничьего плаща два патрона, вставил их со щелчком в стволы и одним легким движением замкнул казенник. Поставил ружье на отведенное ему место и обернулся. Посреди оружейной стояла сестренка Инид.

— Хорошо провел день, Дэвид?

— Даже не слышал, как ты вошла, — отозвался он. — Ты двигаешься, как пушинка. Случилось что-нибудь, о чем я должен знать, прежде чем полезу в клетку ко льву?

Она легко покачала головой:

— Сегодня лев в отлучке. Хорас стал почти человеком или, по меньшей мере, приблизился к человекоподобию так близко, как только способен. Получено сообщение, что Гэхен прибывает к нам из Афин…

— Не жалую я этого Гэхена, — сказал Дэвид. — Он такой ученый зануда! Он меня подавляет, в его присутствии я чувствую, что ни на что не гожусь.

— Меня он тоже подавляет, — поддакнула Инид. Не знаю, право, может, мы с тобой и вправду ни на что не годны. Но даже если так, мне лично моя ни-к-чему-непригодность нравится.

— А мне моя, — весело согласился Дэвид.

— Зато Хорас от Гэхена в восторге, и, если его приезд сделает Хораса поуживчивее, мы с тобой только выиграем. Тимоти — тот и вовсе вне себя от счастья. Гэхен сообщил Хорасу, что везет для Тимоти книгу или даже, кажется, свиток, написанный автором по имени Гекатей.

— Гек… ладно, как бы его там ни звали, я никогда о нем не слышал. Не уверен даже, он это или она.

— Это он, — заверила Инид. — Древний грек Гекатей Милетский. Пятый или шестой век.[50] Есть мнение, что Гекатей был первым серьезным автором, попытавшимся с помощью критического анализа очистить историю от мифических напластований. Гэхен полагает, что свиток, попавший ему в руки — неизвестная книга, считавшаяся утраченной.

— Если это правда, — подхватил Дэвид, — тогда нам с тобой Тимоти долго не видать. Запрется в библиотеке, даже еду придется туда подавать. Чтоб обсосать это сокровище, ему понадобится год, не меньше. А до той поры он полностью выйдет из повиновения.

— По-моему, его куда-то не туда занесло, — сказала Инид. — Он по уши увяз в истории, да и в философии тоже. Все надеется отыскать фундаментальные ошибки человечества и уверил себя, что их корни — в первых тысячелетиях письменной истории. Какие-то ошибки он нашел, но, право, не надо лазить по источникам, чтобы осознать их: проблема перепроизводства, погоня за прибылью, мания военных решений, просыпающаяся всякий раз, когда один человек, или племя, добивается большего достатка, чем соседи; наконец нужда в убежище, желание спрятать свое «я» под защиту племени, нации, империи, — видимо, такое назойливое желание отражает ужасную неуверенность в себе, ставшую неотъемлемым свойством человеческой психики. Можно продолжить перечисление, но Тимоти попросту обманывает себя. Он ищет чего-то более глубокого, а искомое лежит где угодно, только не в истории…

Дэвид не удержался и спросил вполне серьезно:

— Инид, у тебя есть своя догадка на этот счет? Хотя бы смутная?

— Пока еще нет. Может, и никогда не появится. Все, что я знаю — Тимоти ищет не там, где можно что-то найти.

— Наверное, нам пора выйти к ужину, — предложил он.

— Да, пора. Нельзя заставлять других ждать нас. Эмма и так испереживалась, что ты опоздаешь. Тимоти наточил разделочный нож. А кухарка Нора — та и вовсе разнервничалась. Баранина была уже почти готова.

Он предложил сестре руку, и они пересекли гостиную, осторожно петляя среди затененной, еле различимой мебели.

— А, вот и вы! — воскликнул Хорас, едва они показались на пороге столовой. — Я уж гадал, где вы запропастились. Сами знаете, баранина ждать не может. Теперь извольте каждый взять по стаканчику портвейна. Самый лучший портвейн, какой мне доводилось пробовать за многие годы. Просто превосходный портвейн…