— Есть ли что-нибудь, чего ты хочешь? — задал он вопрос вслух, — Ты делаешь это для нас — что мы можем сделать для тебя?

Он подождал ответа, но ответа не было. Пруд лежал темный и недвижный, на поверхности дрожал крапинками звездный свет.

Как он только что выразился? Ты делаешь это для нас — что мы можем сделать для тебя? Подразумевая вроде бы, что

Пруд предложил людям нечто очень ценное, жизненно им необходимое. Но помилуй, сказал он себе, а так ли это? Предложено ли людям нечто и впрямь необходимое или хотя бы желанное? А может статься, нечто, без чего они всегда обходились и охотно обошлись бы и впредь?

Он устыдился своих сомнений. Ведь это же первый контакт, усовестил себя Хортон. Нет, неверно. Первый контакт для него и для Корабля, но не для Пруда и множества других Прудов на других планетах. И не первый контакт для других людей. С тех пор как Корабль покинул Землю, человек расселился по Галактике, и осколки человечества наверняка выходили на множество первых контактов с существами странными и удивительными.

— Пруд! — позвал Хортон. — Я же говорил с тобой. Почему ты мне не отвечаешь, Пруд?

В глубине мозга ощутился какой-то легкий трепет, слабенький и умиротворенный, словно щенок вздохнул тихонько, укладываясь спать.

— Пруд! — снова позвал Хортон.

Зов остался безответным. Трепет не повторился. И что, это конец, больше ничего не будет? А может, Пруд устал? Предположение, право, смехотворное: неужели такая штука, как Пруд, способна устать?

Он встал на ноги, затекшие мышцы распрямились с облегчением. Но уходить не спешил — стоял и вслушивался в себя, изумляясь всему происшедшему, еле успевая за мыслями, грохочущими в голове.

Только вспомнить, как разочарован он был, впервые вглядевшись в эту планету, разочарован тем, что она не казалась чужой. Он еще посмел подумать, что это неопрятная, халтурно вылепленная Земля. А затем он упрямо отстаивал первое свое впечатление, поспешное и халтурное впечатление, коли на то пошло.

Теперь настала пора уходить — его отпустили, — но уходить, как ни удивительно, не хотелось. Будто, едва обретя нового друга, он противился необходимости сказать «прощай». Впрочем, не то, совсем не то: дружбой тут и не пахло. Он порылся в памяти, подыскивая более подходящее слово. Такого слова не было, оно никак не приходило на ум.

Да и возможна ли дружба, истинная дружба, между двумя столь несхожими интеллектами? Существуют ли общие интересы, общее поле согласия, в пределах которого можно без насилия над собой сказать другому: да, я согласен с тобой, твои подходы к вопросам гуманности и к вопросам философии базируются на иной точке зрения, однако наши выводы в принципе совпадают?

В деталях, ответил себе Хортон, согласие почти невероятно. Однако если исходить из более широких принципов, так почему бы и нет?

— Спокойной ночи, Пруд, — сказал он, — Очень рад, что в конце концов обрел тебя. Надеюсь, все сложится благоприятно для нас обоих…

Не торопясь он вскарабкался на скалистый берег и зашагал назад по тропинке, подсвечивая себе фонариком. За поворотом в луче света мелькнуло белое пятно. Он перевел луч на пятно — оказалось, это Элейн.

— Решила выйти тебе навстречу, — сказала она.

— Ну и глупо, — ответил он, приблизившись, — Могла бы заблудиться…

— Я была просто не в силах усидеть там. Должна была разыскать тебя во что бы то ни стало. Я боюсь. Вот-вот что-то случится…

— Опять необъяснимое чувство? Как когда мы нашли существо, запертое во времени?

— Наверное, оно самое, — кивнула она, — Мне неуютно, я не знаю, на что решиться. Будто стою на доске над обрывом и надо прыгнуть, но не знаю куда.

— После того, что было утром, я склонен тебе поверить. То есть не тебе, а твоему предчувствию. Или это не просто предчувствие?

— Сама не знаю. Но оно такое сильное, что я боюсь, отчаянно боюсь. Слушай, ты не откажешься провести ночь вместе со мной? У меня одеяло, рассчитанное на двоих. Ты разделишь его со мной?

— С удовольствием. Даже почту за честь.

— Дело не только в том, что мы мужчина и женщина. Хотя, наверное, не без этого. Но прежде всего мы два человеческих существа, единственные на этой планете. Мы не можем обойтись друг без друга.

— Да, — подтвердил он, — Не можем.

— У тебя была женщина. Ты сказал, все другие умерли…

— Элен. Да, она умерла сотни лет назад, хотя для меня это было только вчера.

— Потому что ты спал?

— Да, конечно. Время во сне отменяется.

— Если хочешь, можешь вообразить себе, что я Элен. Я не возражаю.

Он присмотрелся к ней и сказал:

— А зачем мне притворяться?

«Вот и конец вашей теории, — заявил ученый монаху, — о том, что нашего чела коснулась рука Бога».

«А мне все равно, — откликнулась светская дама, — Мне эта планета не нравится. Я считала и считаю, что она нервотрепная. Вы можете восторгаться, что обнаружили новую форму жизни, новый интеллект, совершенно не похожий на нас, а мне он нравится не больше, чем вся планета».

«Должен признаться, — сообщил монах, — мне не слишком по сердцу идея, что Пруд очутится у нас на борту, хотя бы в бутылке. Не понимаю, зачем Картер согласился на это».

«Припомните хорошенько все, что произошло между Картером и Прудом, — возразил ученый, — и вы увидите, что Картер ничего определенного не обещал. Хотя, на мой взгляд, мы обязаны взять Пруд на борт. Если мы поймем, что допустили ошибку, то существует самое простое лекарство. В любую секунду, как только мы прикажем, Никодимус освободит Корабль от Пруда, вышвырнув его за борт».

«Но зачем нам вообще с ним связываться? — задала вопрос светская дама, — Явление, которое Картер именует Божьим часом, для нас ничего не значит. Задевает нас вскользь, и все. Мы чувствуем его, как и Никодимус, но не испытываем в той мере, как Картер и Шекспир. Что испытывает Плотояд, мы, в сущности, не знаем. Он прежде всего пугается, а чего, толком объяснить не может».

«Убежден: испытания так называемого Божьего часа минуют нас потому, — изрек ученый, — что наш разум подготовлен гораздо лучше, лучше дисциплинирован…»

«Еще бы, ведь от нас и не осталось ничего, кроме разума», — съязвил монах.

«Именно так, — поддержал ученый, — Я намеревался сказать, что, поскольку наш разум лучше дисциплинирован, мы не даем этому Божьему часу завладеть им. Не даем ему добраться до нас. Однако если бы мы раскрыли ему наш интеллект, то, вероятно, извлекли бы из этого намного больше пользы, чем все другие».

«Даже если такого не случится, — заметил монах, — на борту есть Хортон. По части Божьего часа он уже специалист».

«А девица? — спросила светская дама. — Элейн — так ее, кажется, зовут? Очень неплохо, что на борту снова будет двое людей».

«Это же ненадолго, — оборвал ее ученый, — Один ли Хортон или вместе с ней, их вскоре придется отправить в холодный сон. Мы не вправе разрешить нашим пассажирам-людям стареть. Они — важный ресурс, который следует использовать с максимальной отдачей».

«Всего-то несколько месяцев, — предложила светская дама, — За несколько месяцев они смогли бы научиться у Божьего часа многому».

«Мы не вправе растранжирить даже несколько месяцев, — отрезал ученый. — Человеческая жизнь коротка, и это еще мягко сказано».

«К нам это не относится», — заметил монах.

«Мы не можем судить и о продолжительности нашей собственной жизни, — заявил ученый, — По крайней мере пока не можем. Хоть я и склонен считать, что мы уже не люди в полном смысле слова».

«Ну конечно мы люди! — воскликнула светская дама, — Даже чересчур люди. Мы цепляемся за наши личности и прежние привычки. Мы то и дело ссоримся. Мы не можем одолеть свои предрассудки. Мы все еще спорим и мелочимся. Разве такими нас задумывали? Предполагалось, что три наших разума сольются и станут единым разумом, более мощным и продуктивным, чем три разума порознь. И я говорю сейчас не только о себе — я недалекая женщина и сама это признаю, — но, сэр ученый, оглянитесь на свое поведение! Ваше преувеличенное ученое самомнение толкает вас к тому, что вы все время норовите доказать свое превосходство — над кем? Над простодушной ветреной женщиной и бестолковым трусишкой в рясе…»