— Я философствующий слепец, — ответил аббат. — Я опозорен и унижен. Мне долго придется это замаливать.

— Оуррк! — сказал попугай.

— Не могу понять, что сделалось с Элоизой, — сказал Харкорт. — Когда-то она была очаровательной девушкой.

— Люди меняются, — сказал аббат. — Или их заставляют меняться. Когда-то, давным-давно, Лазандра тоже, наверное, был праведным и уважаемым чародеем, но потом он не устоял перед искушением. Его привели на вершину горы и показали ему весь мир. Может быть, так случилось и с Элоизой. Нечисть схватила ее в замке Фонтен и, вместо того чтобы унизить и оскорбить ее, предложила ей то, что ее ослепило. Власть и славу, какие ей никогда не снились, показавшиеся ей даже заманчивее, чем Царствие небесное, о котором она до того мечтала. Не надо ее винить, Чарлз. Не надо ее ненавидеть.

— Когда-то я любил ее, — сказал Чарлз. — Много лет я любил ее.

— Все последние годы это была слепая любовь, порожденная чувством вины. Ты наказывал себя этой любовью за преступление, которого никогда не совершал. Я видел, что ты с собой делаешь. Шишковатый тоже видел. Он так и сказал тебе, умирая, — сказал то, что не мог сказать, пока не пришел его смертный час, и что он должен был сказать, когда смертный час наступил.

— Я сейчас ходил ее искать. Ее нигде нет. И привидения исчезли, и человек в черном, и Элоиза.

— Не надо больше о ней горевать. Забудь о чувстве вины, которое было для тебя как отрава. Очисти от него свою душу. У тебя теперь есть Иоланда. Я видел, как ты обнимал ее. Ваша любовь сильна и со временем станет еще сильнее. Она поможет тебе избавиться от чувства вины. Как твой духовный наставник я…

— Слишком хорошо я тебя знаю, чтобы считать своим духовным наставником. Ты всегда толкуешь сомнения в мою пользу. Ты недостаточно суров.

— Я могу быть и суров, если понадобится, — сказал аббат. — И придется, если ты не исправишься.

— По-моему, уже исправился.

— А если нет, — сказал аббат, — мне придется отлупить тебя как следует. Так, чтобы запомнил. Имей в виду, я непременно это сделаю.

— Нам пора отправляться в путь, — сказал Харкорт. — До дома далеко.

— Мы будем двигаться быстро, — сказал аббат. — Надо только выйти на римскую дорогу. Это всего несколько лиг отсюда. И деревья пойдут с нами. Коробейник сказал, что пойдут. С ними нам нечего бояться Нечисти. Да она и без этого должна была пасть духом. Может быть, она и жаждет мести, но сейчас она обескуражена. Она всегда считала эту призму залогом, за который можно будет торговаться, если Империя слишком ее прижмет. Нечисть могла обменять ее на какие-нибудь уступки, когда оказалась бы приперта к стене. Но теперь призмы у нее нет, и она обескуражена. Это был для нее тяжелый удар. Конечно, рано или поздно она оправится, но это случится не скоро, мы успеем добраться до дома.

Все остальные сидели на лужайке. Харкорт и аббат подошли к ним.

— Я так еще и не видел твоих инструментов, — сказал он Иоланде. — Покажи-ка.

— Она сделает это с большим удовольствием, — сказала Нэн. — Ни разу еще не видела, чтобы кто-нибудь так радовался. Я помню, как покупала эти инструменты для ее матери. Ты, конечно, знаешь, что моя дочь работала по дереву. Вот откуда у Иоланды это увлечение. У нее действительно хорошо получается?

— Хорошо, — ответил Харкорт. — Я видел ее работы.

— Коробейник рассказал мне, как все вышло, — сказала Нэн. — Марджори и Джон решили заменить выпавших горгулий. Из благочестия. Без них фасад казался каким-то пустым, и храму чего-то не хватало. Джон сумел своими песнями привлечь на свою сторону кое-кого из Нечисти, и они помогли ему с этими горгульями. Коробейник тоже при этом был. Иоланда тогда была еще маленькой, он нянчил ее и заботился о ней, пока остальные работали. Он помогал установить горгулий на место, но это все, что он сделал: он слишком привязался к Иоланде и все время проводил с ней. Потом дело было кончено, и он вернулся в свою пещеру. Несколько месяцев спустя двое из Нечисти, кто работал с Марджори и Джоном, привели Иоланду к нему. Они спасли ее, когда мою дочь и Джона убили.

— Ты, конечно, ничего этого не знала. И узнала только сейчас.

— Да. Хотя я пришла сюда ради того, чтобы найти свою дочь или хотя бы ее следы. Я была убеждена, что они с Джоном бежали на Брошенные Земли. Я раньше сказала тебе, что перебралась сюда, чтобы иметь время для своих изысканий, но на самом деле это было не так. Заниматься изысканиями я могла и дома — с таким же, а то и большим успехом. Я осталась здесь, общалась с Нечистью, перевязывала ей раны и давала целебные снадобья, а тем временем постоянно задавала вопросы, но никогда не получала ответа. В конце концов я решила, что никогда его не получу. Теперь я знаю ответ — тот самый, какого и ожидала. Но Иоланда — это для меня сюрприз. Я никогда не думала, что найду свою внучку, раз уж не смогла найти дочь.

— Ты пойдешь с нами? Со мной и Иоландой? Замок ждет тебя.

— Только ненадолго, — ответила она. — На юге Галлии есть замок, который, должно быть, все еще принадлежит мне. Я оставила его на попечение верного слуги.

— А твои свитки? Твои записи?

— Мы не можем за ними вернуться. Там слишком лесистая местность, наши деревья не пройдут. Мне потом все доставит коробейник.

Харкорт взглянул на коробейника:

— А ты с нами не идешь?

Коробейник отрицательно покачал головой:

— У меня здесь еще остались дела.

— Вот, я разложила инструменты, — сказала Иоланда Харкорту, — Посмотри. Это резец, а это стамеска, а вон там рашпиль…

Она обвила рукой шею Харкорта, притянула его к себе и нежно поцеловала.

Они преодолели подъем, и перед ними открылся мост. Дорога спускалась к нему, а на той стороне над домиком мельника вился дымок.

— Вот мы и дома, Чарлз, — сказала Иоланда. — Наконец— то дома!

Аббат достал кусок сыра, припрятанный им где-то в складках сутаны, и принялся его жевать.

— Надо было нам немного раньше устроить привал, — сказал он, — и как следует подкрепиться. Ветчиной и салом. Путешествовать на пустой желудок вредно для здоровья.

— Обжоррра! — проскрежетал попугай, — Грррех, грррех, грррех! Оурррк!

— Не знаю, что делать с этой птицей, — проворчал аббат. — Она становится обузой. Постоянно сидит у меня на плече и меня же поучает. Ни на минуту не оставляет в покое. Как ты думаешь, а вдруг у него есть душа и он почему-то сделался святой птицей?

— Забудь об этом, — ответил Харкорт. — Ты ни о чем больше не думаешь вот уже несколько дней. Это тоже вредно для здоровья.

— И все-таки, — не унимался аббат. — Когда эта глупая птица там, в поместье, крикнула: «Спаси, Господь, мою душу!», кто-то ответил: «Да будет так» — и некая рука поднялась в благословении. А ведь никто из нас не просил благословить наши души.

— Скорее всего, это ничего не значит, — сказала Нэн. — Но если уж разубедить тебя никак не удается, это, по крайней мере, даст тебе пищу для теологических размышлений, когда ты темными ночами будешь сидеть один у себя в аббатстве.

— Не надо мне никакой лишней пищи для размышлений, — возразил аббат, — В аббатстве хватает о чем подумать и без этого.

Он покончил с сыром и вытер руки о сутану.

— Обжоррра! — крикнул попугай.

Когда они подошли к мосту, деревья развернулись, встали парами по обе стороны дороги и принялись поспешно вкапываться корнями в землю. Аббат в изумлении остановился.

— Что это они делают? — спросил он.

— Наверное, будут стоять здесь, пока не понадобятся снова, — ответил Харкорт. — Если вообще когда-нибудь понадобятся. Их дело сделано. Они проводили нас до дома.

— А горгульи? — спросила Нэн, — Я уже несколько дней их не видела. Они все еще с нами?

— Они стали частью деревьев, — сказал аббат, — Деревья приняли их в себя. Или, может быть, они просто вернулись на место, не знаю. Они уже покрылись корой. Я думал, что сказал вам, когда это заметил.