Он мучительно искал ответа, объяснения, пытался осторожно, мягко ощупать сознание, в которое проник, но ответа не получил. Либо это загадочное существо не догадывалось о его присутствии, либо… Самому существу, по всей вероятности, было понятно то, что оно видит, наверное, оно даже каким-то образом общалось, взаимодействовало с другими графиками и уравнениями. Но даже если это было так, Теннисон все равно ничего не понял. Мучился — и тонул в океане непонимания, неизвестности.

Но не оставлял попыток понять: он оставался в этом мире, стараясь ухватиться хоть за какой-то оттенок смысла, чтобы оттолкнуться от этого и начать хоть что-то понимать… Но все было без толку. Когда запись на кристалле окончилась и Теннисон вернулся в привычный мир, он знал ровно столько, сколько до начала просмотра.

Не двигаясь, он сидел в просмотровом кресле.

— Нечто совсем особенное, не правда ли? — наклонился к нему робот-депозитор.

Теннисон протер глаза руками. До сих пор перед глазами мелькали значки и символы.

— Угу, — кивнул он, — А что это было?

— Сэр, мы сами не знаем.

— Зачем тогда нужно было находить это, давать мне смотреть?

— Может, Ватикан знает, — предположил робот, — В Ватикане много знают. Они умеют понимать такие вещи.

— Ну что ж, искренне надеюсь, — вздохнул Теннисон, поднимаясь с кресла. — На сегодня с меня хватит. Завтра можно зайти?

— Ну конечно, сэр. Заходите завтра. В любое удобное для вас время.

Назавтра он попал в осеннюю страну…

Ничего особенного — место как место. На этот раз было такое впечатление, что он свободен и не проник ни в чье сознание — просто сам был там, сам по себе. Вспоминая потом о своем путешествии, он не мог судить со всей ответственностью, действительно ли он где-то побывал, но ощущение реальности пережитого не покидало его. Теннисон мог поклясться, что слышал потрескивание и шорох сухих сучьев и опавшей листвы под ногами, вдыхал терпкий, как вино, запах осенних костров, перезрелых яблок, последних, случайных, задержавшихся на голых ветвях, ощущал прикосновение первых заморозков к жухлой листве. Слышал — или ему казалось, что слышал, — хруст желтой стерни под ногами, мягкий стук орешков, падавших на землю, внезапный далекий посвист крыльев улетавшей на юг стаи невидимых птиц, нежные, свежие трели крошечного ручейка, несущего на своей поверхности тяжкий груз опавших листьев. А еще были цвета — в этом он был просто уверен — золотые монетки листьев орешника, лимонная желтизна осин, красные как кровь сахарные клены, шоколад— но-коричневые дубы… Над всем этим царило горько-сладкое ощущение осени, великолепие умирающего года, когда окончены все труды и провозглашено начало времени покоя и отдыха.

Ему было легко и покойно, он с радостью и готовностью погрузился в этот мир. Взбирался на холмы, спускался с них, шел берегом извилистого ручейка, останавливался и любовался багрянцем и золотом осенних лесов, поражался тому, как великолепен контраст желтизны деревьев и синевы небес. Удивительный покой сходил в его сердце. Краткий покой, наступающий в душе в самом конце жаркого лета, порядок и равновесие, царящие в ней, покуда ее не скуют холода близкой зимы. Время отдохновения, размышлений, залечивания старых ран и забывания о них и о тех превратностях судьбы, которые нанесли душе эти раны…

Потом, вспоминая об осенней стране, он сказал себе, что это — его собственный рай. Не высоченные сверкающие башни, не величественная широкая лестница, не пение торжественных фанфар — не то, что привиделось Мэри, но это был настоящий рай — спокойный, мирный осенний день, клонившийся к вечеру, опустившийся на землю, уставшую от изнурительного зноя лета, от долгого пути по пыльным дорогам.

Погруженный в собственные впечатления, он ушел в тот день из депозитария, обменявшись лишь самыми формальными фразами с роботом-депозитором. Возвратившись к себе, он попытался мысленно вернуться в осеннюю страну, но, увы, добился только того, что ощутил всю эфемерность, призрачность ее существования…

В этот вечер он сказал Джилл:

— Знаешь, у меня такое чувство, будто я ненадолго вернулся на свою родную планету, в свое детство и раннюю юность. Моя родная планета похожа на Землю. Я сам об этом судить не могу, поскольку на Земле никогда не бывал, но мне всегда говорили, что она потрясающе похожа на Землю. Ее в свое время заселили выходцы из Англии, и называлась она Педдингтон — ее назвали в честь города, если «тон» — это «town», что означает «город». Похоже, так оно и есть. Обитатели Педдингтона никогда и не задумывались, что тут что-то не так. У англичан туго с чувством юмора. Там много говорили о Древней Земле, о той Земле, на которой была Англия, хотя позднее мне стало казаться, что это скорее была Северная Америка, а не Англия. В детстве меня страшно интересовала Англия — я кучу книжек прочел и по истории, и легенд всяких, и преданий. В нашей городской библиотеке целый отдел был…

— Кстати, о книгах, — прервала его Джилл. — Давно хотела сказать тебе, да все как-то из головы вылетает. В библиотеке Ватикана полным-полно книг — земных книг, которые сюда привезли прямо оттуда. Настоящие книги, не магнитофонные записи, не дискеты. Обложки, листы — все честь по чести. Думаю, можно договориться, чтобы ты мог прийти и почитать там все, что тебе будет интересно.

— Да, пожалуй, стоит как-нибудь выбрать денек — прийти, покопаться в книжках, — согласился Теннисон, — Так вот, я тебе про Педдингтон начал рассказывать. Очень похоже на Землю. Люди там все говорили, до чего же им повезло, что они нашли такую похожую планету. «Обитаемых планет много, — говорили они, — но далеко не все они похожи на Землю». А там, на Педдингтоне, многие деревья и растения были именно такие, какие росли на Древней Земле. И времена года там такие же. Там было такое потрясающее время — бабье лето… Деревья расцвечены всеми оттенками красок, дали подернуты дымкой… Я почти забыл об этом, а сегодня вот увидел это снова. Или мне показалось. Я вдыхал ароматы осени, жил в ней, слышал ее.

— Ты грустный сегодня, Джейсон. Не думай об этом. Пошли спать.

— Этот математический мир, — сказал Теннисон Экайеру, — Я там ничего не понял. Скажи, Пол, тот Слушатель, что нашел его, возвращался туда?

— И не раз, — ответил Экайер.

— Ну и?..

— Не удалось уловить никакого смысла. То есть — никакого.

— И часто такое случается?

— Нет, что касается математического мира, не часто. Слушатели редко видят одно и то же. Во Вселенной, где что угодно может статистически произойти минимум однажды и максимум однажды, слишком мало шансов для повторов. Это происходит, но не часто. Случаются необъяснимые наблюдения, у которых ни начала ни конца.

— Что за смысл тогда? Какая из этого выгода?

— Может быть, для Ватикана и есть какая-то выгода.

— Хочешь сказать, что вы все передаете в Ватикан?

— Естественно. Для этого, собственно, все и делается. Для Ватикана. У них есть право просматривать абсолютно все. Они просматривают кристаллы, а потом возвращают нам для хранения. Иногда они отправляются по следам Слушателей, иногда нет. У них для этого есть свои способы.

— Но для того, чтобы понять что-то в мире уравнений, кто-то должен отправиться туда лично, реально и посмотреть на все собственными глазами, а не глазами тамошних аборигенов. Я в этом уверен.

— Ну, я могу тебе сказать только одно: у Ватикана есть возможности посещать те места, которые мы обнаруживаем.

— Ты хочешь сказать, что они туда попадают физически?

— Конечно, именно физически. Я думал, ты это уже понял.

— Что ты! Даже не догадывался! Мне этого никто не говорил. Значит, это не всегда подглядывание через замочную скважину?

— Иногда поболее того. Иногда — нет. Иногда приходится довольствоваться подглядыванием.

— А почему же тогда Ватикану не отправиться в рай и не разузнать там все как следует? Я думаю…

— Наверное, они не могут, потому что не знают, где это. У них нет координат.