Однажды Клавдия присутствовала на процессе по делу о хищениях в особо крупных размерах, где обвинителем выступал Анатолий Иванович. За давностью лет стерлись подробности, ушли из памяти лица защитника и судей, а подсудимый запечатлелся лишь темной сутулой фигурой на обшарпанной скамье. Однако обвинительную речь и поведение Меньшикова в ходе разбирательства Клавдия помнила в мельчайших деталях.

Его круглое добродушное лицо вдруг стало мужественным, речь — убедительной и образной. И главное, конечно, — доказательной. Подсудимый, несмотря на протесты адвокатов, получил все, что ему причиталось по закону. Услыхав приговор, Меньшиков громко захлопнул папку и, ни на кого не глядя, направился к выходу. У него был вид человека, выполнившего с честью свою нелегкую, но необходимую обществу обязанность.

Клавдия подумала тогда, что, несмотря на его стопроцентную правоту, она бы не хотела очутиться у него в подчинении. А вот теперь, надо же, Меньшиков был ее начальником и мог в любую минуту вызвать ее «на ковер».

— Рад, рад видеть, — воскликнул горпрокурор, жестом приглашая Дежкину присесть. — Отлично выглядите: свежая, выспавшаяся. В таком виде милое дело решать самые серьезные проблемы.

«Странно, — подумала Клавдия, — а ведь Люся утверждала, что Меньшиков нынче не в духе».

— Как движутся наши дела? — продолжал он, не меняя интонации. — Чем обрадуете?

— Радовать особо нечем, — призналась Дежкина. — Сплошная текучка. Вот по Тимохину завершаю…

— Это из «Чародейка-банка»? Давно пора.

— А новых дел пока нет…

Она смолкла. Не рассказывать же в самом деле про необъяснимое похищение из троллейбуса и про столь же непонятное вызволение из плена. Или рассказать?

— Ясненько, — кивнул Меньшиков. — А вот у меня есть новость. Семейного, так сказать, масштаба. — Он коротко и отрывисто постучал пальцами по крышке стола. — Представьте себе, Клавдия Васильевна, возвращаюсь я вчера домой после трудового дня… к родным пенатам, так сказать. Сажусь на диванчик вместе с женой и детьми для совместного просмотра телевизора. Вообще-то я эту коробку с экраном не люблю, но когда еще с семьей вот так запросто побудешь, согласитесь.

Меньшиков неожиданно строго посмотрел на Клавдию, и ей ничего другого не оставалось, как кивнуть.

— Вот видите! — словно обрадовался согласию собеседницы прокурор. — Я и говорю: что может быть лучше, чем в кругу семьи провести часок-другой, пусть даже и перед телевизором. Так вот, — продолжал он, и в его голосе внезапно засквозил начальственный металл, — сижу я, значит, с семьей у телевизора: дети, собака, жена… смотрю фильм и вдруг…

— Да-да, — произнесла Клавдия, потому что пауза явно затянулась.

Прокурор холодным взглядом окинул коллегу и так же холодно произнес:

— Вставляют рекламу и начинают рекламировать, извиняюсь, дамские колготки. Пухленькие такие девицы появляются перед тремя мужчинами в нижнем белье и ногами дрыгают. Стыд!

— Кто в нижнем белье? Мужчины? — изумилась Дежкина.

— Мужчины как раз были в смокингах. А вот девицы, те, считай, совсем голые. Мы с женой просто дар речи потеряли. А дети смотрят на все на это. И чему они научатся, я вас спрашиваю? — Меньшиков возмущенно хлопнул в ладоши. — Нагишом ногами дрыгать, а?

— Ну, я в рекламном деле мало понимаю… — начала было Клавдия. — Но мне все это тоже не очень нравится.

— Не очень?! — саркастически переспросил прокурор. — Преклоняюсь перед вашим долготерпением, уважаемая Клавдия Васильевна. А вот у меня такого терпения нет и в помине. На какую программу ни переключишь, — везде голые груди женские, мужики какие-то сквозь очки на женщин смотрят с таким видом, что и мне, тертому калачу, неудобно становится. Это все иностранщина чертова. В наших традициях такого не было.

— Ну почему же? — робко возразила Дежкина и сама себе удивилась: в ее планы не входило противоречить начальству, тем более что телевизионные «женские груди», ежедневно мозолившие глаза с экрана, и ей самой надоели сверх всякой меры.

— Что вы хотите этим сказать? Что в России процветала порнография? — взъерепенился Меньшиков. — Что вы за глупости мне говорите? Вы что, поддерживаете все это безобразие, так надо понимать, а?

— Не поддерживаю, — искренне заверила его Клавдия, — просто запрещать рекламу бессмысленно.

Прокурор с шумным выдохом откинулся на спинку кресла и несколько мгновений сидел молча.

— А я вот что хочу сказать, — наконец нарушил он молчание, — необходим контроль. Это не запретительство какое-нибудь и не возвращение к прошлым временам. Но если в детское время на телевидении показывают, извиняюсь, женские затычки…

— Анатолий Иванович, я вас умоляю! — воскликнула Клавдия, покрываясь густой краской.

— Ага! — воскликнул Меньшиков. — Краснеете? При одном лишь упоминании краснеете! А каково людям, сидя с детьми у телевизора, смотреть на все это?

Дежкина опустила голову. Спорить бесполезно.

— Вы из меня ретрограда не делайте, — продолжал между тем прокурор. — Я не бирюк какой-нибудь. Но должен же быть предел!

— Должен, — бесцветно подтвердила Клавдия.

— Об этом-то и речь! — вскричал Меньшиков. — А вы говорите: «Ну почему же…» У вас, между прочим, серьезное дело сейчас, просто-таки наиответственнейшее! Вы, между прочим, выступаете сейчас защитником нравственного здоровья общества. Почему вы тянете с раскручиванием дела о порнографии на телевидении? Я вас спрашиваю, Клавдия Васильевна…

Дежкина удивленно воззрилась на прокурора.

— Что вы такое говорите, Анатолий Иванович? Я — тяну? Может, вы еще добавите, что я нарочно затягиваю процесс сбора материалов? — На лице Дежкиной было написано столь искреннее возмущение, что Меньшикову пришлось сбавить обороты. — У меня тоже есть дети, и меня, как и вас, заботит вопрос воспитания. Я собираю документы… это не такая быстрая история, знаете ли. И потом, — сказала Клавдия, несколько успокоившись, — у нас до сих пор не существует точного определения, что такое «порнография». Я консультировалась у специалистов. Ни один не смог мне исчерпывающе объяснить, почему, скажем, Венера Милосская — это искусство, а раздетая девица на фотографии — непристойность. Нет-нет, — поспешила заверить она, увидев протестующий жест прокурора, — сама-то я прекрасно понимаю разницу. Но это вопрос моего эстетического чутья, а не юридическая дефиниция.

— Анатолий Иванович, — заглянула в кабинет Люся, в голосе ее звенели преданность и благоговение, — тут вам Епишин из министерства звонит, будете разговаривать?

— Соединишь через семь минут, — распорядился прокурор, и секретарша исчезла. — Видите, — вновь обратился Меньшиков к Клавдии, — Епишин звонит. Зачем, спрашивается? А я вам отвечу: как раз по поводу телевидения. Голову даю на отсечение, что это по поводу вашего дела. А вы мне тут речи произносите про искусствоведческие различия. Давайте не будем заниматься софистикой. Я специально поручил это дело женщине… то есть вам. Женщина, знаете ли, более чуткое существо, чем мужчина. Вот Чубаристова, к примеру, я никогда бы к подобному делу не привлек. Ему-то наплевать, что там по телевидению крутят. Только это между нами, — предостерегающе воздел вверх палец Меньшиков. — Я к Виктору Сергеевичу очень хорошо отношусь, он, конечно, профессионал высокой пробы… но в этом деле, знаете ли, требуются особенные качества. И в вас они присутствуют как ни в ком другом.

— Спасибо за доверие, — усмехнулась Клавдия.

— И не надо смеяться. Я не знаю, что вы там себе нафантазировали. Может, вы думаете, что вам дела попроще поручают. Но это ни в коей мере не соответствует действительности, уж это я вам со всей ответственностью заявляю. — Последние слова прокурор произнес с таким пылом, что Дежкина против воли подумала, что очень даже соответствует, еще как.

Она спокойно поглядела на своего начальника и сказала:

— Не волнуйтесь, Анатолий Иванович, можете на меня положиться. Очень скоро вам будут предоставлены самые исчерпывающие материалы. Хотя все не столь однозначно, как бы хотелось. С колготками и голыми ногами, по всей видимости, придется нам свыкнуться. Ничего не поделаешь — новые времена, новые нравы.