Перед понятой Томин был в долгу за прерванную стирку и потому объяснил:

— Недавно в клубничном варенье нашел три бриллиантовых кольца.

— Нет, правда?

— Честное слово.

Он снял картон с початой банки консервов, потыкал туда вилкой, глянул на картон.

— Зинаида.

Гордая Маргарита среди гостей Воланда. Жирное пятно искажало ее фигуру, делало смешной.

— О! Надо показать.

Как положено, предъявила Пал Палычу и после разрешающего кивка старшему Никишину.

Он схватил гравюру, испорченную масляным кругом.

— Где вы нашли?

— Были шпроты накрыты. За буфетом есть еще.

Игнат бросился к буфету, покопался за ним, вернулся, держа несколько гравюр с налипшими ошметками паутины.

— Ни одна не продана! — воскликнул он, глубоко уязвленный.

— Прости, Игнаша! — взмолился Михеев. — Помочь хотел! Ведь просто так ты бы не взял. Ну, считай, я их купил!

— Консервные банки покрывать?! — Игнат шагнул к окну, за штору, отгородился от всех выцветшим бежевым полотнищем.

Афоня, болтун и непоседа, застыл на диване в каменной неподвижности, только хохолок подрагивал. Трудно переносят ребята разочарование, расставание с Михеевым. А впереди еще один удар. Пал Палыч пошуршал протоколом.

— Вернемся к убийству Серова.

— За каким дьяволом мне ваш Серов нужен? Даже ребенку ясно, что за это не убивают!

— Ребенок не знает, что такое восемьдесят седьмая статья.

— И незачем ему знать! Хватит ворошить мое прошлое! Я отбыл наказание — все!

Кибрит и Томин между тем принялись исследовать дно буфета. Он был высокий, громоздкий — явно переехал сюда из прежнего жилища, где располагался привольно, не достигая потолка, может быть, на метр. У хозяев либо не было средств на новую мебель, либо не отличали они старины от старомодности и почитали за ценность многоэтажный гроб с бутылочно-зелеными стеклами в дверцах. Это был наиболее обжитой Михеевым предмет обстановки, и обыск на нем задержался. Томин подстелил газету, лег на пол и ощупывал дно снизу.

— Ваш друг, — обратился Пал Палыч к бежевой шторе, — судился за изготовление фальшивых денег. Это и есть восемьдесят седьмая статья. — Игнатовы ноги в стоптанных ботинках переступили, словно ища опоры более прочной, чем пол. — И, думаю, хотел вернуться к прежнему. Но возраст не тот, сноровка потеряна. Понадобился помощник. И тут он разыскал вас. Есть подозрение…

Батюшки, что вытворяет глазами, испепелить готов!

— Гражданин Михеев, у меня будут ожоги. Так вот, есть подозрение…

Зиночка. Что-то выкопала… Ну конечно! То самое!

— Уже не подозрение, — сказала она, понимая, что прямо-таки артистически вписывается в ситуацию. — Это называется «следствие располагает убедительными доказательствами», — и повернула лицом к публике склеенную из нескольких фотографий сильно увеличенную двадцатипятирублевку.

— Обалдеть! — выдохнул Афоня.

— Была прикреплена снизу к дну буфета.

Игнат показался из-за шторы.

— Видите, расчерчена по зонам трудности. Заготовка для вас, Игнат.

Зина вышла, оставив на столе гигантскую купюру.

«Следствие располагает доказательствами, — думал Пал Палыч. — Располагает. А я и теперь не знаю, почему он убил… истинной причины. Серов открыл бы глаза. Да разве он сам не готовился открыть глаза? И скоро… Если б они с Игнатом уже печатали, Серов грозил разоблачением — то понятно. А так…»

— Вы ведь привязаны к ребятам, верно, Михеев? И во что собирались втянуть.

На Михеева будто кипятком плеснули.

— Я должен был отдать их вам, да?! Чтобы они надрывались, как все?! Приносили пользу обществу? Я не хотел, чтобы вы приносили пользу! — воззвал он к Никишиным. — Я хотел, чтобы вы по-настоящему жили, для самих себя! Чтоб все могли! Свободные, сильные! — и снова Знаменскому: — Плевать я хотел на ваше общество! Что вы можете им предложить? Им лично?

— То, что делает человека человеком. А не просто двуногим. С крепкими зубами, а иногда и с ножом. — Прописные истины на скорую руку. Михеев красноречивей. Но что-то надо отвечать. — Свобода… Совершать преступления? А потом расплачиваться годами за решеткой?

— Нет, Игнаша, клянусь! — страстно заговорил Михеев в последней попытке сохранить хоть что-то от отношений с ребятами. — Ты сделал бы мне одно клише! Одно-единственное клише — и все! И живи, как хочешь, пиши свои картины, остальное я беру на себя! Вам с Афоней идут чистые, настоящие деньги! Ведь все преступления ради денег, а это — самое честное: не взятка, не кража, никому в карман не лезешь, не отнимаешь. Делать деньги! Как таковые. Хрустящие, переливчатые! И ты властелин, король!

Он зашелся, застонал от картины несбывшегося счастья и в бешенстве потряс кулаками в сторону Пал Палыча:

— Ох, если б не вы, проклятые!

Из двери выглядывали понятые. Живой фальшивомонетчик! До конца дней хватит рассказывать.

— Если б не мы? Как, Игнат? — тихо спросил Пал Палыч.

— Н-нет… все равно нет… — Игнат швырнул на пол забытые в руке, поруганные свои гравюры.

«Как знать, хорошо, что мы поспели вовремя», — подумалось Знаменскому.

Афоня сполз с дивана, собирал гравюры, давясь слезами, что-то бормоча. Пал Палыч расслышал «благодетель» и, кажется, «санитар истории».

Михеев поник, раздавленный. И Пал Палыч чувствовал — не он уложил Михеева на лопатки, тот еще сопротивлялся бы, если б не отшатнулись от него ребята, не отвергли его.

На секунду возник Томин, вручил записную книжку и письмо. Книжку Пал Палыч полистал бегло — немногочисленные адреса и телефоны. Взял конверт. Чистенький, совсем свежий, он заключал в себе пожелтевший от времени, до ветхости затертый листок. Ему, пожалуй, лет пятьдесят. Но тотчас Пал Палыч поправил себя: тогда писали перьевыми ручками, с нажимом и волосяными линиями. Этот же листок истрепался потому, что хранили его не в ящике для бумаг, а долго-долго носили в кармане.

Пробежал первые строки. Письмо от женщины, с которой Михеев был когда-то близок. Вероятно, и его отложил бы Знаменский на потом: читать чужие письма — не привилегия, а обязанность следователя, всегда немного стыдная, особенно на людях. Но Михеев, громко задышал, заворочался, привлекая к себе внимание.

— Я вас очень прошу, Павел Павлович, — почти униженно произнес он, — наедине. Пожалуйста!

Все разоблачения претерпел публично и вдруг застеснялся давней любовной истории? Странный тип. Боится, что я процитирую ребятам набор интимных фраз?.. Ладно, уважим.

— Никишины, посидите в той комнате. Дверь за собой закройте.

Братья вышли. Пал Палыч дочитал письмо — надрывное, прощальное — осмыслил дату, подпись и концевую строчку: «Мальчик здоров».

Да-а, жизнь горазда на выверты!

— Афоня? — спросил он.

— Афоня, — трагически шепнул Михеев.

— И вы им не говорили?

— Ждал случая.

— Или приберегали для решительного разговора с Игнатом. Если заупрямится. Крупный козырь.

— Для вас, естественно… с вашей точки зрения, я зверь хищный… и ничего мне больше не надо. А я человек. Мне надо! — Он с тоской оглядывался на дверь, за которой скрылись Никишины, не стремился приукраситься во мнении следователя, просто рухнули все бастионы и прорвалось самое сокровенное. — Надо, чтобы на свете кто-то свой был… от кого хоть не прятаться. Не то что напарник, напарника проще заиметь… А тут свои, понимаете, свои! Вот они, нашел я их, и они меня приняли, разве нет? Из моих рук пили, ели, в рот мне смотрели, что я скажу… Только момента ждал, чтобы открыться… Почти семья…

— И тут появился Серов, — вставил Пал Палыч, направляя исповедь в русло допроса.

— Да, нанесло на мою дорогу.

— Почему же сразу с ножом? Или пробовали говорить с ним?

— Пустое дело. Он бы про меня такого нарассказал — на телеге не свезешь. Я в колонии жил соответственно. По тамошним законам. Либо ты — либо тебя. Чтобы выжить. Не знаю, насколько вы представляете…

Пал Палыч представлял. Зубами скрипел, думая, кем могут стать его подследственные, отбыв срок. Одна из тайных язв профессии: ловишь воришку — получаешь после колонии ворюгу, сажаешь хулигана — выходит бандит. Потому особенно жалко сумевших «завязать», как Серов.