— Да, разговаривали… — в тоне его проскальзывает покаянная нотка. — Вон там встретились, возле старой баньки…

…Артамонов с неизменным чемоданчиком подошел к покосившейся баньке, около которой штабелем были составлены ящики с надписью «Не бросать!». В глубине за длинным столом под ярким торшером сидела старуха в очках. Хотя на дворе был ясный день, без искусственного освещения здесь было темновато.

По левую и правую руку от старухи размещались ящики с чеканкой. На столе — орудия производства: клей, коробка с этикетками, тряпки, скребки на деревянных ручках.

Скребком она сдирала прежние торговые ярлыки — раздавалось неприятное взвизгивание металла о металл, — затем отработанным движением наклеивала на то же место другие, из коробки, и перекладывала в левый ящик готовую продукцию «народного промысла».

— Здорово, бабуся! Как производительность труда?

— Дурацкое дело нехитрое, — проворчала бабка.

— А что на сегодняшний день имеется?

Старуха повернула к себе лицевую сторону пластины.

— Кажись, елка… не, кажись, девка с коромыслом… Будешь брать?

— Для коллекции.

Артамонов вынул из левого ящика «девку с коромыслом», отлепил еще не присохший ярлычок и нашлепнул на очередную очищенную бабкой чеканку. Ему забавно было поучаствовать в «производственном процессе».

Стоя в проеме двери, наблюдал за ним Никитин. Заметив его, Артамонов смутился, стер тряпкой клей с пальцев.

— Добрый день, Иван Тихоныч.

— Здравствуй. До шоссе подбросишь?

— С удовольствием.

Подобрав газету, он завернул чеканку, перевязал крест-накрест грубой веревкой. Председатель был не в духе, и Артамонов, стараясь держаться непринужденно, сказал:

— Дела идут, контора клеит? — Никитин не отозвался. — До свидания, бабуся!

Оба шли по улице. Щеголеватый Артамонов и председатель в потрепанном черном пиджаке с двумя орденами Красной Звезды.

— Неважное настроение? — спросил Артамонов.

— А чему прикажешь радоваться? — неохотно отозвался председатель.

— Природа, погода. Коровы мычат. Как в детстве.

— Мычат, потому что доить давно пора, — охладил его председатель.

— Все равно, Иван Тихоныч, у вас тут рай! В городе меня тоже настроение заедает, хоть вой. А тут как-то даже забываюсь…

— Вон там тоже рай, — едко бросил Никитин, указывая на троих мужчин, расположившихся в палисаднике за выпивкой. — Празднуют твою получку!

Завидя Артамонова, от троицы отделился дородный мужик лет пятидесяти и, пошатываясь, пошел навстречу с блаженной улыбкой:

— Благодетелям… почтение! — Он поклонился в пояс.

— Шел бы ты, Тимофей! — морщась, посоветовал председатель.

— Нет, желаю… — Мужик снова отвесил поклон, теперь уже персонально Артамонову. — Манна ты наша небесная! Кормилец и поилец!.. Ручку пожалуй…

Артамонов поспешно убрал руку за спину.

— Брезгуешь?.. — Мужик впал в скорую пьяную обиду. — Не уважаешь? А я, может, член партии!.. Я бригадир, если хочешь!.. А ты кто?

— Тимофей! — гаркнул председатель.

Тимофей длинно сплюнул и вернулся к собутыльникам.

— Лучший полевод был! — сказал председатель. — А теперь — вот. На работу уже шиш — не дозовешься!

Артамонов сорвал лопух и стер плевок, который угодил на чемодан как раз под ручкой. Лопух пыльный, по коже и блестящим замкам размазалась грязь. Артамонов вынул платок и под горький, отрывистый говор председателя машинально тер и тер чемодан.

Потом они двинулись дальше. Выходка пьяного так покоробила Никитина, что он помолчал-помолчал и снова не выдержал:

— Рай! Простор!.. Деревня — это тебе не цветочки-грибочки. Это люди. Скот. Поля. Хлеб насущный! Ты полями ехал — много работают? От дурных денег все пошло вразнос!

— Ну что вы, Иван Тихоныч… а клуб почти построили…

— Что клуб, что клуб?! Вчера агроном уехал. Разлагайтесь, говорит, без меня к чертовой бабушке! Этой весной пять изб заколотили. Пропадает деревня!

Они остановились у «Волги», Артамонов бросил внутрь чемодан и сверток из баньки.

— Что ж теперь делать? — растерянно произнес он. — Закрыть лавочку?

— Теперь закроешь! Я попробовал, а мне говорят — во! — Никитин сложил из пальцев решетку. — Твои хозяева. Удивляешься?

Послышался женский крик:

— Тихоныч! Тихоныч!

— Здесь я! — гаркнул Никитин.

Подбежала запыхавшаяся женщина:

— Опять электричества нет, дойка стала!

— А движок на что?

Женщина в отчаянии подняла сжатые кулаки.

— Василий-механик пьяный! Запорол движок!

— А-ах он… — председатель сглотнул яростное ругательство. — Бей в набат! Всех баб на ферму — бегом! Доить вручную!

Женщина опрометью бросилась обратно.

Разноголосо, надрывно мычали коровы, и председатель слушал с искаженным лицом.

— Иван Тихоныч, я попробую движок?.. — предложил Артамонов. — Может, помогу?

Никитин смерил его презрительным взглядом: ты? городской пижон и белоручка? составитель фальшивых бумажек? ты мне починишь движок?!

— Спасибо уж, помогли: и клуб и коровник по последнему слову… А вот сейчас перегорит молоко — и пропало стадо, хоть под нож пускай!

Откуда ему знать, что никакой движок не проблема для мастеровитого Артамонова! А тот, пристыженный, растерянный, не решился настаивать.

Заученными, но странными движениями председатель вытряхнул из пачки папиросу и закусил зубами мундштук. И впервые по-настоящему видны его руки — мертвые кисти в черных перчатках. Протезы.

— Знал бы заранее, — сказал Никитин, прикуривая и близко глядя в глаза Артамонова, — на версту бы не подпустил! Поставил бы на горке пулемет против всей вашей породы — и до последнего патрона! До последнего!.. Жив только верой и надеждой: авось всякую погань — с корнем! А коли нет, то сел бы в твой красивый автомобильчик, закрыл глаза и не стал сворачивать. Мочи нет, понимаешь?! Все сворачивать… везде сворачивать…

Донесся звук набата — резкие тревожные удары по металлическому диску, подвешенному на столбе. Опустошенный своей вспышкой, председатель сделал «кругом» и, сутулясь, пошел назад.

Артамонов долго смотрел вслед. Потом оглянулся и увидел окружающее иначе, чем прежде. Неблагополучием веяло вокруг. Слепо таращилась из-за поваленного забора нежилая изба. А поодаль еще одна была забита свежими досками…

Артамонов приблизился к покинутому жилищу и испытующе, словно стараясь что-то до конца понять, заглянул через забор в пустой двор…

Наваждение рассеял автомобильный гудок. Грузовик с полным кузовом новых ящиков для старухи в баньке давал понять, что легковушка мешает проехать.

Артамонов возвратился к «Волге» и подал назад, освобождая путь грузовику.

А затем рванул с места и покатил, покатил, не разбирая дороги…

У невысокого забора, ограждающего территорию детского сада, стоят по одну сторону Игорек Артамонов, по другую — Снежкова. Перегнувшись через штакетник, она умиленно гладит ребенка по голове.

— Золотко ты мое! Узнал тетю Тасю, миленький! А у меня конфетки есть, твои любимые! — Снежкова протягивает мальчику пакетик. — Большой-то какой стал… Вкусно, да? Надо же — узнал! Я думала, забыл уже… А папу ты помнишь!?

— Папа уехал.

— А помнишь, как ко мне ездили? Ягодки в палисаднике собирал, помнишь? Я, бывало, жду, пирогов напеку и с луком, и с капустой. Папа с луком любил… А у соседки курочки, помнишь? Цып-цып-цып… Беленькие… Игорек, а мама замуж не вышла?

— Не знаю, — затрудняется мальчик.

— Ну… новый папа к вам не ходит?

— Не-ет.

— Это хорошо. Неродной — он и есть неродной… А ты рад, что я пришла?

— Ага.

— Я к тебе еще приду. Чего тебе принести, Игоречек?

— Машинку принеси.

— А и правда! Ты все, бывало, в машинки играл… Как тебе приехать, я половики скатывала, чтобы не цеплялись под колесами…

Заворковавшись, Снежкова замечает Артамонову, только когда та приближается уже вплотную и кладет сыну руку на плечо.