— Нет, я… Я не понимаю, что я должен понять…

— Я подскажу. Мы вот втроем подскажем. Извини, Машенька, я с тебя юбочку сниму. Не стесняйся, здесь все свои, тем паче, Илья Петрович уважает честь женщины. — Пал Палыч посмотрел юбочку на свет. — Ба, сколько дырочек рядами! Что ты говоришь, Машенька? Брак? Ясно, ясно, барабан неровно тянул и зубчикам продырявил… Вот обида! А что у Миши? Брючки из «морской волны». Модные у тебя, Миша, брючки, но какие-то сбоку разводы. Как это называется? Правильно, непрокрас. Где же вас так одели, ребята? Не слышу. Неужто на здешнем комбинате? Стыд и срам! — наконец Пал Палыч обратил внимание и на Валетного: — Объясните, пожалуйста, Илья Петрович, как вы поступаете с бракованной тканью?

Тот беспомощно молчал, уставясь на Мишу с Машей.

— Товарищ Валетный, мы с детишками к вам обращаемся.

— Ко мне?.. Неисправимый брак мы вырезаем… — пролепетал Валетный. — Остатки идут в лоскут…

— Очень занимательно. Этот лоскут сортируется?

Валетный прокашлялся.

— Сортируются, — обреченно подтвердил он. — До двадцати сантиметров брака на квадратный метр считается мерный лоскут. Больше двадцати — весовой лоскут.

— Слышите, ребята? Сейчас мы во всем разберемся. Итак, мерный лоскут и весовой лоскут. Их дальнейшая судьба? Ну-ну, смелей, Илья Петрович!

— Да… сейчас… Мерный сдаем в бытовку. Весовой — во «вторсырье». Или списываем на обтирочные концы.

— Ага. Понимаешь, Машенька, в хорошем хозяйстве ничего не пропадает. Что ты говоришь? Вы слышите, Илья Петрович?

— Я?.. Нет, я…

— Она говорит, на юбочку пошел не мерный, а весовой лоскут, который вы сами списали на обтирочные концы. Это, Машенька, серьезное обвинение. Ах, у тебя есть и накладная? И у Миши тоже? Посмотрим… — Пал Палыч выдвинул ящик стола, достал накладные. — Вот видите, Илья Петрович, и свидетели налицо и вещественные доказательства. А вы человек умный.

— Я?.. — Умный человек был на грани истерики; хоть бы сколько-то, хоть сколько-то оправдаться! — Я ничего не делал, поверьте! Только подписывал брак! Я мог ошибиться! Войдите в мое положение, Пал Палыч!

— Могу предложить единственное спасательное средство — абсолютную откровенность.

— Да, я расскажу… Меня втянули. Это Миловидов виноват! Меня заставили! Миловидов и Зурин. Они нарочно гнали на перекрас, чтобы запутать учет. И в сушилке делали перекал на барабанах, если было куда пристроить брак… Я и денег-то не видел. Копейки, честное слово. Ну, рубли… Все шло через Миловидова, все расчеты, реализация — все!

— А как вывозилось то, что отрезалось от рулонов?

«И про это знают!» — ужаснулся Валетный.

— Вместе с лоскутом… — прошептал он.

Деталь ложилась точно в версию: «левые» рулоны не проходили через фабричный склад, так как лоскут отгружали прямиком из сушильного цеха.

— Так-ак. Чрезвычайно полезно поговорить с умным человеком… А что вам известно о судьбе Миловидова?

— Мне?.. — Опять все в голове кувырком. — Но… его же, говорят, Горобец кокнул? А может, Митька-киномеханик с Аленой на пару… Я ничего не знаю! Если Алена на меня наклепала — все вранье! Он приезжий, ну работали вместе, были знакомы, конечно, но больше никаких отношений… — это полезли первоначальные заготовки. Валетный сообразил, что запутался, и умолк.

Назавтра Горобца, не верившего своему счастью, освободили из-под стражи.

— Не в обиде на нас? — спросил Пал Палыч.

— Что вы! Я когда в КПЗ рассказывал, что и как, мне говорят: «Хана тебе, дядя!» Спасибо, что разобрались.

И он нерешительно двинул вперед правую руку. Знаменский охотно подал свою, стерпел крепкое до хруста пожатие.

Совсем иной человек стоял перед ним посреди кабинета. Будто даже похорошевший, хоть и небритый. Неведомо, надолго ли «иного» хватит, не до первой ли рюмки. Но сейчас он являл поистине неправдоподобное зрелище — то был радостный, довольный жизнью Горобец.

— Уезжать вам пока нельзя. Вот здесь распишитесь: подписка о невыезде до конца следствия.

Горобец поставил красивый автограф.

— И жену-то больше не бейте.

Горобец, уразумев шутку, оскалил в улыбке лошадиные зубы.

— Все, — подытожил Знаменский. — Свободны. Только признайтесь на прощанье по секрету, отчего вы так испугались обыска?

— Аппарат я начал ладить в курятнике… — потупился Горобец, — для самогону.

Тут стремительно вошел Томин, сказал Горобцу: «Погодите», — отозвал Знаменского и зашептал:

— В четверг уехала от матери в двенадцатом часу ночи. Домой вернулась только утром.

Они обменялись взглядом, Пал Палыч понял, чего ждет от него Томин, и ждет справедливо. Но спросил с некоторым усилием, так как спрашивать ему было все-таки неприятно:

— Александр Кондратьевич, вы, помнится, заявили, что у Миловидовой… кто-то есть. Это со зла? Или от кого слышали?

— Нет, не слышал. Больше, конечно, со зла.

У Томина вырвался разочарованный жест, и Горобец воспринял это как упрек.

— Нет, ну я не то чтобы нарочно ее оболгать. Мне так почудилось.

— Почему?

— Да видел ее в Лесных полянах. Поселочек такой тут в стороне, километров тридцать пять. Ехал на автобусе в подшефный совхоз. Гляжу, Алена чапает. У ней там двоюродная сестра с мужем дачу держат. Вот, думаю, баба! Только-только мужик запропал, а она уже бежит!

— Днем видели?

— С утра. Дня за три, что ли, до того, как меня забрали.

— А если она искала мужа — по родственникам, знакомым?

— Да ведь как шла-то, как шла! Невозможно смотреть!

Нехитрый этот аргумент произвел, однако, должное впечатление. Горобца отпустили, а Томин со Знаменским сели и подумали.

Первый пункт намеченного ими плана Томин осуществил, когда привел в горотдел Миловидову.

— Александр Николаич, голубчик, что мне хочет сказать Пал Палыч? — выпытывала она. — Так сердце колотится…

— Не знаю, Алена Дмитриевна, Пал Палыч — человек-загадка, — отделывался Томин. — Простите, ваш муж не был ревнив?

— Я не давала повода.

— Похвально. А киномеханик уволился? Или в отпуск уехал?

— Заболел у него кто-то. Почему вы спрашиваете?

— Тайна следствия, — значительно изрек Томин. А спрашивал просто так почти — чтобы избавиться от ее вопросов.

Вошел Знаменский, нейтрально поздоровался.

— Передаю вас в надежные руки, — бодро сказал Томин. — Паша, я отбыл на разведку.

Разведка стояла вторым пунктом, и целью ее было посещение Лесных полян. Через несколько минут милицейский «козлик» резво катил по подсохшей и уже пылившей дороге через мост, мимо «как за границей» — на шоссе.

Тем временем Пал Палыч разговаривал с Миловидовой, и не просто разговаривал — на столе был раскрыт протокол допроса.

— Сослуживцы вашего мужа утверждают, что на профактиве он был в белой нейлоновой рубашке, — деловито и сухо сообщил Знаменский.

Меж бровей женщины прорезалась морщинка. Припоминает или придумывает, как ответить?.. Морщинка расправилась.

— Правильно. Белую я бросила в грязное, когда Сережа пришел с работы. И дала ему голубенькую.

— Пометим… Дальше. Вы хорошо помните, чем занимались в тот последний день и вечер?

Непривычный тон следователя сбивал Миловидову с толку, заставлял нервничать.

— Мм… Я что-нибудь напутала?

— Вот послушайте… — Он нашел соответствующее место в прежних показаниях: «После этого муж ушел. Я думала, что он вернется, как сказал, через час-полтора, и все время ждала его к ужину». С ваших слов записано верно?

— Д-да.

— Следовательно, в тот вечер вы не пробовали его, например, искать?

— Пал Палыч, я-то всю ночь не ложилась, но люди же спят. К кому пойдешь?..

— Хорошо. Записываю: «После ухода мужа не отлучалась из дому до утра».

Но он еще не писал, еще ждал, оставляя ей возможность опровергнуть ложь. И Миловидова этой возможностью воспользовалась:

— Н-нет, раз вы спрашиваете, значит, что-то не так. Я могла куда-то выходить… Могла забыть за всеми переживаниями.