«Унижения в самом низу…» Унижения в самом низу, тем не менее я несу и другие воспоминания: было время — любили меня, было легкое бремя признания, когда был и я злобой дня. В записях тех лет подневных, в дневниках позапрошлых эпох есть немало добрых и гневных слов о том, как хорош я и плох. Люди возраста определенного, ныне зрелого, прежде зеленого, могут до конца своих дней вдруг обмолвиться строчкой моей. И поскольку я верю в спираль, на каком-то витке повторится время то, когда в рифме и в ритме был я слово, и честь, и мораль. Я ЭТО Я Я это только я. Не больше. Но, между прочим, и не меньше. Мне, между прочим, чужого не надо, но своего отдавать не желаю. Каждый делает то, что может, иногда — сто три процента. Требовать сто четыре процента или сто пять довольно странно: я это только я. Не больше. Но, между прочим, и не меньше. Раза три, а точней, четыре прыгал я выше лба своего же. Как это получалось — не знаю, но параметры и нормативы выполнялись, перевыполнялись, завышались и возвышались. — Во дает, — обо мне говорили самые обыкновенные люди, а необыкновенные люди говорили: «Сверх ожиданья!» Это было заснято на пленку. Пленку многократно крутили. При просмотре было ясно: я это только я. Не больше. Но рекорд был все же поставлен, но прыжок был все-таки сделан. Так что я все-таки больше, пусть немного, чем думали люди. «Рядовым в ряду…» Рядовым в ряду, строевым в строю общую беду лично, как свою, общий груз задач на себе таскал, а своих удач личных — не искал. Человек в толпе, человек толпы — если он в тепле, и ему теплы все четыре угла его площади, жизнь его прошла как на площади. На виду у всех его век прошел. Когда выпал снег — и его замел. И его замел этот самый снег, тот, что шел и шел, шел и шел навек. «Умелая рука гробовщика…»
Умелая рука гробовщика вытаскивает тело старика, холодное и бедное. Нагое. В пространства бесконечные песка уткнулась чахлая река и захлебнулась мне на горе. Река устала и ушла в песок, и жилка, что трясла его висок, устала и угомонилась. Еще вчера она пыталась, билась, синела. Высох слабенький поток. И разговоры недоговорив, беседы не закончив мягкой шуткой, недоперелиставши словари, он замолкает. Словно на минутку. Сначала на минутку. На часок, а после — на год, а потом — на вечность, и речка, что сперва ушла в песок, потом течет тихонько в бесконечность, в дом отдыха, где есть кино и душ, но фильмов — нету и воде — не литься, где столько стариковских душ пытаются тихонько веселиться. «Обжили ад: котлы для отопления…» Обжили ад: котлы для отопления, для освещенья угли. Присматривай теперь без утомленья, чтоб не потухли. Зола и шлак пошли на шлакоблоки, и выстроили дом. Итак, дела теперь совсем не плохи, хоть верится с трудом. НЕ ЦИФРАМИ, А БУКВАМИ Не цифрами, а буквами. Точней, конечно, цифра. Буква — человечней. Болезненный, немолодой, увечный находит выраженье только в ней. А цифра — бессердечная метла. Недаром богадельня и больница так любит слово, так боится, так опасается числа. «Как ни взвесьте, как ни мерьте…» Как ни взвесьте, как ни мерьте, по прямой — кратчайший путь. С точки жизни к точке смерти, может, все-таки свернуть? Нет, не выйдет по обочине. По прямой. Со всеми прочими! По асфальту, по шоссе! Напрямик, как едут все! Сзади пулемет врага, пули метят в хвост и в гриву. Впереди метет пурга, огненная буря взрыва. Впереди стоит машина с ящиками небольшими. В каждом ящике — снаряд. Эти ящики — горят. И покуда канонада до костей не проберет, прорываться надо, надо! Я командую: вперед! И машина между двух взрывов мчится во весь дух. И осколков брызг стальной в темпе марша или вальса не поделает со мной ничего. И я — прорвался. |
