ПАМЯТНИК СТАРИНЫ Все печки села Никандрова — из храмовых кирпичей, из выветренных временами развалин местного храма. Нет ничего надежнее сакральных этих печей: весь никандровский хворост без дыма сгорит до грамма. Давным-давно религия не опиум для народа, а просто душегрейка для некоторых старух. Церковь недоразваленная, могучая, как природа, успешно сопротивляется потугам кощунственных рук. Богатырские стены богатырские тени отбрасывают вечерами в зеленую зону растений. Нету в этой местности и даже во всей окрестности лучше холма, чем тот, где белый обрубок встает. Кирпичи окровавленные устремив к небесам, встает недоразваленный, на печки недоразобранный. А что он означает, не понимает он сам, а также его охраняющие местные власти и органы. А кирпичи согревают — в составе печей — тела, как прежде — в составе храма — душу они согревали. Они по первому случаю немного погоревали, но ныне уже не думают, что их эпоха — прошла. ИЗДЕРЖКИ ПРОГРЕССА За привычку летать люди платят отвычкою плавать, за привычку читать люди платят отвычкою слушать, и чем громче у телевиденья слава, тем известность радиовещанья все глуше. Достиженье и постиженье, падая на чашку весов, обязательно вызывают стяженье поясов. И приходится стягивать так, что далее некуда. Можно это оплакивать, но обжаловать некуда. ТЕЛЕФОН Сначала звонил телефон, но дело кончалось набатом, который, как взорванный атом, ревел в упоеньи лихом. Гудки или, скажем, звонки, которые слышались в трубке, звучали предвестием рубки, ломающей все позвонки. В эпоху такую и дату ничуть телефон не плошал, звонил, награждал и лишал, трещал, вызывал нас куда-то. Ниспосланный лично судьбой, ее представлял интересы, звонил убедительно, трезво и звал то на суд, то на бой. МОЛЧАЩИЕ Молчащие. Их много. Большинство. Почти все человечество — молчащие. Мы — громкие, шумливые, кричащие — не можем не учитывать его. О чем кричим — того мы не скрываем. О чем, о чем, о чем молчат они? Покуда мы проносимся трамваем, как улица молчащая они. Мы — выяснились, с нами — все понятно. Покуда мы проносимся туда, покуда возвращаемся обратно, они не раскрывают даже рта. Покуда жалобы по проводам идут так, что столбы от напряженья гнутся, они чего-то ждут. Или не ждут. Порою несколько минут прислушиваются. Но не улыбнутся. УХОДЯЩЕЕ ВРЕМЯ
Время уходит, и даже в анализах крови можно увидеть: седеют косматые брови времени и опускаются властные плечи времени. Время времени — недалече. Время уходит своим государственным шагом то горделиво, как под государственным флагом, то музыкально, как будто бы гимн государства грянет немедленно, через минуту раздастся. Но если вдуматься, в том, что время уходит, важно лишь то, что оно безвозвратно уходит и что впоследствии никто не находит время свое, что сейчас вот уходит. Время уходит. Не радуется, но уходит. Время уходит. Оглядывается, но уходит. Кепочкой машет. Бывает, что в губы лобзает, но — исчезает. «Это все прошло давно…» Это все прошло давно: россказни да казни. Промелькнуло, как в кино тенями на ткани. С недоверием глядит поколенье деток: для него я троглодит, для него я предок, для него я прошлый век, скукота зеленая, для него — не человек, рыба я соленая, рыба я мороженая, в сторону отложенная. Я надоедать устал. Я напоминать не стал. «Недостойно бежит старичок…» Недостойно бежит старичок, сотрясаясь тремя четвертями века, а может, двумя третями века, весь от поджилок до щек. Если добр и любезен шофер, он ему остановит автобус. Если нет, то, все ноги оттопав, он, наверно, бредет до сих пор. Через ночь, через грязь, через тьму, вдоль по старости, как по траншее, где сегодня так страшно ему и где завтра мне будет страшнее. |
