«Спасибо Вам за добрые слова…» Спасибо Вам за добрые слова, которых для меня не пожалели, за то, что закружилась голова, гиперболы прочтя и параллели. В претензии останусь я едва ли, хотя, конечно, в честь такого дня Вы чуть преувеличили меня, прикрасили и прилакировали. Вы выполнили славную задачу, мешками фраз засыпали провал, перехвалив меня за недохвал, воздав сторицею за недодачу. Стою под сладостным и золотым дождем, неисчислимым и несметным, и впитываю влажную латынь присущего моменту комплимента. «Ткал ковры. И продавал — внарез…» Ткал ковры. И продавал — внарез. Брали больше голубое, розовое. А на темное — и цены бросовые. Темное не вызывало интерес. В самом деле: после дня работы и расцветка много говорит. Разве должен добавлять заботы человеку колорит? Нет, не должен. Красное и синее вызывали чувства сильные. Подходили! И к любой стене. Оставалась темнота — при мне. Покупатель говорит: «Не та краска! Только портит настроение». Скапливалась эта чернота, и жужжало этих мух роение. Покупатель говорит: «Не тот тон и для квартиры мрачен слишком». Свет уходит, но запас растет мрака. Черным предаюсь мыслишкам. Тем не менее я занимался делом, кто бы ни советовал и что: белое я ткал, как прежде, белым. Черное же белым — ни за что. ДОЛГ Мы должны друг другу. Я — за колбасу, съеденную на газете. Мне — за ношу, ту, что я несу на закате, на рассвете. Я — и за рассвет и за закат, тот, что на пейзажи нахлобучен. Мне — за то, что языкат и писуч, слагать стихи обучен. Я — за каждый прожитый мной день. Мне — за то, что день, прожитый мною, не умножив дребедень, суть запечатлел перед страною. Этот долг двойной, взаимосвязь выручки, взаимная порука все растет с годами, становясь невозможностью жить друг без друга. УДАЧНИК Как бы ни была расположена или не расположена власть, я уже получил что положено. Жизнь уже удалась. Как бы общество ни информировалось, как бы тщательно ни нормировалась сласть, так скупо выделяемая, отпускаемая изредка сласть, я уже получил все желаемое. Жизнь уже удалась. Я — удачник! И хоть никуда не спешил, весь задачник решил! Весь задачник, когда-то и кем-то составленный, самолично перед собою поставленный, я решал, покуда не перерешил. До чего бы я ни добрался, я не так уж старался, не усиливался, не пыхтел ради славы и ради имения. Тем не менее — получил, что хотел. НЕУЖЕЛИ?
Неужели сто или двести строк, те, которым не скоро выйдет срок, — это я, те два или три стиха в хрестоматии — это я, а моя жена и моя семья — шелуха, чепуха, труха? Неужели черные угли — в счет? А костер, а огонь, а дым? Так уж первостепенен посмертный почет? Неужели необходим? Я людей из тюрем освобождал, я такое перевидал, что ни в ямб, ни в дактиль не уложить — столько мне довелось пережить. Неужели Эгейское море не в счет, поглотившее солнце при мне, и лишь двум или трем стихам почет, уваженье в родной стороне? Неужели слезы в глазах жены и лучи, что в них отражены, значат меньше, чем малопонятные сны, те, что в строки мной сведены? Я топил лошадей и людей спасал, ордена получал за то, а потом на досуге все описал. Ну и что, ну и что, ну и что! ЗАВЕЩАННОЕ ВСЕМ Завещанное — за вещами. Оно завешано старьем. Оно не в тексте завещаний, а в сердце бьющемся моем. Придется книги перебрать и обувь ветхую отбросить, чтоб выступило, как на рать, чтоб выступило, словно проседь, чтоб выступило, словно чтец, скандирующий страницу. И чтоб дошло до всех сердец то, что в моем теперь таится. «В драгоценнейшую оправу…» В драгоценнейшую оправу девятнадцатого столетья я вставляю себя и ораву современного многопоэтья. Поднимаю повыше небо — устанавливаю повыше, восстанавливаю, что повыжгли ради славы, ради хлеба, главным образом, ради удобства, прежде званного просто комфортом, и пускаю десятым сортом то, что первым считалось сортом. Я развешиваю портреты Пушкина и его плеяды. О, какими огнями согреты их усмешек тонкие яды, до чего их очки блистают, как сверкают их манишки в те часы, когда листают эти классики наши книжки. |
