СЕНЬКИНА ШАПКА По Сеньке шапка была, по Сеньке! Если платили малые деньги, если скалдырничали, что ж — цена была Сеньке и вовсе грош. Была ли у Сеньки душа? Была. Когда напивался Сенька с получки, когда его под белые ручки провожали вплоть до угла, он вскрикивал, что его не поняли, шумел, что его довели до слез, и шел по ми́ру Семен, как по́ миру, — и сир, и наг, и гол, и бос. Только изредка, редко очень, ударив шапкой своею оземь, Сенька торжественно распрямлялся, смотрел вокруг, глядел окрест и быстропоспешно управлялся со всей историей в один присест. РУКА И ДУША Не дрогнула рука! Душа перевернулась, притом совсем не дрогнула рука, ни на мгновенье даже не запнулась, не задержалась даже и слегка. И, глядя на решительность ее — руки, ударившей, миры обруша, — я снова не поверил в бытие души. Наверно, выдумали душу. Во всяком случае, как ни дрожит душа, какую там ни терпит муку, давайте поглядим на руку. Она решит! СЛОВО «ЗАПАДНИК» и СЛОВО «СЛАВЯНОФИЛ» В слове «западник» корень и окончанье славянофильствуют до отчаянья. А на слове «славянофил» запад плющ словесный навил. В общем, логике не уступает, поддаваться не хочет язык, как захочет, так поступает, совершает так, как привык. О СМЕРТНОСТИ ЮМОРА Остроумие вымерло прежде ума и растаяло, словно зима с легким звоном сосулек и колкостью льдинок. Время выиграло без труда поединок. Прохудились, как шубы на рыбьем меху, и остроты, гонимые наверху, и ценимые в самых низах анекдоты, развивавшие в лицах все те же остроты. Видно, рвется, где тонко, и тупится, где острие заостреннее, чем везде. Что легко, как сухая соломка, как сухая соломка, и ломко. Отсмеявшись, мы жаждем иных остряков, а покуда внимаем тому, кто толков, основателен, позитивен, разумен и умен, даже если и не остроумен. «И лучшие, и худшие, и средние…»
И лучшие, и худшие, и средние — весь корпус человечества, объем — имели осязание и зрение, владели слухом и чутьем. Одни и те же слышали сигналы, одну и ту же чуяли беду. Так неужели чувства им солгали, заставили сплясать под ту дуду? Нет, взгляд был верен, слух был точен, век в знании и рвении возрос, и человек был весь сосредоточен на том, чтоб главный разрешить вопрос. Нет, воли, кроме доброй, вовсе не было, предупреждений вой ревел в ушах. Но, не спуская взоры с неба, мир все же в бездну свой направил шаг. «Хватит ли до смерти? Хватит…» Хватит ли до смерти? Хватит. Хватит на мой век с верхо́м. И когда морозец схватит зеркало воды ледком, я уйду под лед, бедняга, век за мною — не нырнет, и хладеющая влага надо мною льды сомкнет. Я уйду, а век продлится после кратких лет моих. Каплею успев пролиться, каплей высохну я вмиг. Не дошедший до преддверья века нового — уйду, не узнавши, не проверя его счастье и беду. «Все калечится и увечится…» Все калечится и увечится. Вымогает сон и покой. Вся надежда — на человечество. На себя — уже никакой. Вся надежда — на ход исторический, поступательный. На прогресс. И в надежде той истерической ты теряешь к себе интерес. Вся надежда — на надежду, что еще дотлевает в тебе. Уголек, что еще не погас, закрывающиеся вежды раскрывает в последний раз. «Совесть ночью, во время бессонницы…» Совесть ночью, во время бессонницы, несомненно, изобретена. Потому что с собой поссориться можно только в ночи без сна. Потому что ломается спица у той пряхи, что вяжет судьбу. Потому что, когда не спится, и в душе находишь судью. ДЫХАНИЕ В ЗАТЫЛОК Неустройство сосудов, сумятица жил, грусть в душе, меланхолия в сердце тупая. В общем: — Вы в этом веке уже старожил, — говорит новосел, место мне уступая. Уступает мне место народ молодой, ожидая, когда же свое уступлю я — не в метро! За живой и за мертвой водой место в очереди уступлю чистоплюю, у которого руки чисты и душа словно щеткой зубной до сиянья надраена. Ожидает, когда я уйду. Не спеша ожидает, как водопровода — окраина. В общем, это закон и — люблю — не люблю — все под ним, по истории и наблюдениям. Терпеливо слежу за насмешливым бдением. Терпеливо дыханье в затылок терплю. |
