«Итог истории: осколки…» Итог истории: осколки какой-то склянки и бутылки. А были обвиненья — колки. А были вдохновенья — пылки. Итог истории — обломки. Луч на глазури черепка. А люди, как солома, ломки, и как им пережить века? Итог истории: слои дерьма, и мусора, и щебня. Хотя свистели соловьи и были: доблесть, гордость, щедрость. А ты? Ты сделал все, что мог, чтоб мерили иные меры твою эпоху, нашу эру? Еще не подведен итог. ПОКА ЕЩЕ ВСЕ НИЧЕГО Если слово: «Нехорошо!» останавливает поступки — значит, все еще хорошо и судьбы короткие стуки в дверь твою и в твое окно и в ворота твоей эпохи означают все равно, что дела покуда неплохи. Если, что там ни говори, не услышат и не исполнят «Бей!» — приказ и приказ «Бери!», значит, что-то они еще помнят. Вот когда они все забудут, все запамятуют до конца, бить и брать все, что надо, будут, начиная с родного отца, вот когда они будут готовы все поставить как есть на места, вовсе не с Рождества Христова числя в календарях лета, вот когда переменятся даты и понятья: честь, лесть и месть,— настоящие будут солдаты! Что ни скажут — ответят: «Есть!» ПИСАРЬ Писарь в штабе мирового духа — сочинитель боговых приказов. Бог подписывает, но идеи вырабатывает писарь. А фамилию его не нужно узнавать: она секретна. Хватит с вас, что вам известно тысяча одно названье бога. Принято считать, что писарь пишет то, что бог диктует. Впрочем, всем давно известно: бог не вышел на работу. День не вышел, год не вышел. С девятьсот семнадцатого года он не выходил ни разу. Не пора ли рассекретить имя писаря, того, кто вправду пишет — тысяча второе имя бога, нет, его единственное имя? Может быть, добрее станет писарь, если будет знать, что отвечает он и что прошла пора секретов? Рассекретим писаря! Объявим! Огласим его, опубликуем, обнародуем — и тем заставим оглянуться на рассудок и с историком считаться. Пусть на свет на божий он выходит — невеликий, может быть, плюгавый, в нарукавниках и с авторучкой, в писарских надраенных штиблетах, с писарской искательной улыбкой. Пусть он, знающий всему на свете цену, слышит крики: «Писаря на сцену!» «Анекдоты о Сталине лет через много…»
Анекдоты о Сталине лет через много, через много столетий и через века с восхваленьями Сталина шествуют в ногу, отклоняются от славословий слегка. Анекдоты боялись, и шепот страшился, даже шорох и шелест не мог и не смел. И никто до сих пор не посмел, не решился, может быть, и решался, да нет, не сумел. До сих пор мы рассказываем, озираясь, как прошел он по миру, на нас опираясь, и хохочем, почтительно трепеща, и трепещем, почтительно хохоча. «Доколе, доколе?..» Доколе, доколе? И только потом — почему? За что, за что? И только потом — для чего же? От возгласа боли к оценивающему уму придем несомненно значительно позже. Порядок рыданий установился давно — что крикнут, что спросят, что вымолят, что попросят, и камня в то зарешеченное окно никто, надеюсь, не бросит. Поэтому снова: доколе? когда же конец? И после: за что же? да что же я сделал такое? А разум хлобучит венец на терновый венец, когда наконец все прошло — в промежуток покоя. ИЗ «А» В «Б» До чего довели Плутарха, как уделали Карамзина пролетарии и пролетарки и вся поднятая целина? До стоического коварства, раскрываемого нелегко, и до малороссийского фарса, и до песенки «Сулико». До гиньоля, до детектива, расцветающих столь пестро, довели областные активы и расширенные бюро. Впрочем, это было и будет, и истории нету иной. Тот, кто это теперь забудет, тот, наверно, давно больной. Если брезгуете, и гребуете, и чего-то другого требуете, призадумавшись хоть на миг, жалуйтесь! На себя самих. «Я не искал виновника…» Я не искал виновника: вредителей в тридцать седьмом, в другом году — чиновников, — я знал о себе самом. Не надо качать права, а надо, очень надо засучивать рукава и делать то, что надо. Я знал, минуют новости и высохнут, как дождь. От собственной же совести не уйдешь. |
