«Маленькие государства…» Маленькие государства памятливы, как люди маленького роста. В мире великанов все по-другому. Памяти не хватает для тундры и пустыни. На квадратную милю там выходит то ли случайный отблеск луча по пороше, то ли вмятина капли дождя на песке. А маленькие государства ставят большие памятники маленьким полководцам своего небольшого войска. Великие державы любят жечь архивы, задумчиво наблюдая, как оседает пепел. А маленькие государства дрожат над каждым листочком, как будто он им прибавит немножко территории. В маленьких государствах столько мыла, что моют и мостовые. Великие же державы иногда моют руки, но только перед обедом. Во всех остальных случаях они умывают руки. Маленькие государства негромкими голосами вещают большим державам, вещают и усовещают. Великие державы заводят большие глушилки и ничего не слышат, потому что не желают. «Древнейший из видов системы…» Древнейший из видов системы, а именно хаос, надежен и всеобъемлющ. Его стародавний порядок имеет свои основанья. С него началось и, конечно, им кончится. То, что мы делим, и то, за что мы воюем, — таинственный остров в реальном естественном океане из вечного хаоса. Как море из иллюминатора, он то наступает, то шумно отходит. Мы, то есть история, мы, то есть космос, мы — мол в океане. Мы — волнорез, и волны когда-нибудь нас изрежут. «Читали, взглядывая изредка…» Читали, взглядывая изредка поверх читаемого, чтобы сравнить литературу с жизнью. И так — всю юность. Жизнь, состоявшая из школы, семьи, и хулиганской улицы, и хлеба, до того насущного, что вспомнить тошно, — жизнь не имела отношения к романам: к радости и радуге, к экватору, что нас охватывал в литературе. Ломоть истории, доставшийся на нашу долю, — черств и черен. Зато нам историография досталась вся. С ее крестовыми походами, с ее гвардейскими пехотами и королевскими охотами — досталась нам. Поверх томов, что мы читали, мы взглядывали, и мы вздрагивали: сознание остерегалось, не доверяло бытию. Мы в жизнь свалились, оступившись на скользком мраморе поэзии, мы в жизнь свалились подготовленными к смешной и невеселой смерти. МОИ ПЕРВЫЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
В Харьков приезжает Блюменталь, «Гамлета» привозит на гастроли. Сам артист в заглавной роли. Остальное — мелочь и деталь. Пьян артист, как сорок тысяч братьев. Пьяный покидая пир, кроет он актеров меньших братью, что не мог предугадать Шекспир. В театр я пришел почти впервые и запомню навсегда эти впечатления живые, подвиг вдохновенного труда. В пятистопный ямб легко уложен обращенный королю и ложам многосоставной, узорный мат. Но меня предчувствия томят. Я не подозреваю перепоя. Но артисту прямо вперекор прозреваю в роли переборы, наигрыш и стилевой прокол. Между тем событья в королевстве Гамлетом подводятся к концу, о притворстве позабыв и лести, он удар наносит подлецу. Кто уже отравлен, кто заколот, но артист неловок и немолод, вдруг сосну кровавит он доски всем ремаркам вопреки. Занавес дается строчек за сто до конца трагедии, и роль не доиграна. Уже он застит натуральную артиста кровь. Зрители ныряют в раздевалку. Выражаю только я протест, ведь не шатко знаю текст, не валко — наизусть я знаю этот текст! Я хочу, чтобы норвежский принц разобрался в этой странной притче, датского велел убрать он принца и всех прочих действующих лиц. Но в чулочках штопаных своих, действие назад еще убитый, выброшенный из души, забытый, вылетает Розенкранц, как вихрь. Он стоит в заплатанном камзоле, и ломает руки сгоряча, и кричит, кричит, кричит — вне роли. Он взывает: «Граждане, врача!» |
