КАК СДЕЛАТЬ РЕВОЛЮЦИЮ С детства, в школе, меня учили, как сделать революцию. История, обществоведение, почти что вся литература в их школьном изложении не занимались в сущности ничем другим. Начатки конспирации, постановка печати за границей, ее транспортировка через границу, постройка баррикад, создание ячеек в казармах — все это спрашивали на экзаменах. Не знавший, что надо первым делом захватывать вокзал, и телефон, и телеграф, не мог окончить средней школы! Однако, на проходивших параллельно уроках по труду столяр Степан Петрович низвел процент теории до фраз: это — рубанок. Это — фуганок. А это (пренебрежительно) — шерхебок. А дальше шло: вот вам доска! Берите в руки рубанок, и — конец теории! Когда касалось дело революции, конца теории и перехода к практике — не оказалось. Теория, изученная в школе и повторенная на новом, более высоком уровне в университете, прочитанная по статьям и книгам крупнейших мастеров революционной теории и практики, ни разу не была проверена на деле. Вообразите народ, в котором четверть миллиарда прошедших краткий курс (а многие — и полный курс) теории, которую никто из них ни разу в жизни не пробовал на деле! ГЕРОЙ И ТОЛПА Толпа, как хор в трагедии греческой. Она исполнена важности жреческой. Из ряду вон вышедший индивид ее коробит или дивит. Она поправляет и тем управляет, то сволочит, то совестит, то взывает, то укрощает. Она ничего тебе не простит, хотя себе охотно прощает. Но только свистнет кто-нибудь главный, толпа не теряет времени зря: с жестокостью надвигается плавной, затаптывает, слова не говоря. «В графе „преступленье“ — епископ…» В графе «преступленье» — епископ. В графе «преступление» — поп. И вся — многотысячным списком — профессия в лагерь идет. За муки, за эти стигматы, религия, снова живи. И снова святые все святы. Все Спасы — опять — на крови. «Неверующее государство…»
Неверующее государство верило в чох, в сон, в метафору: пастырь — паства и в моральный закон, в теории прошлого века, славящие прогресс, и к культу человека испытывало интерес. О, если б убавить веры у атеистов тех. О, если бы знали меру своих фетишистских утех. О, если б добавить сомненья в собранья, газеты, кино. О, если б разные мненья высказывать было дано. ХВАЛА ВЫМЫСЛУ В этой повести ни одного, ни единого правды слова. А могло это статься? Могло — утверждаю торжественно снова. Вероятья достигнуть легко с помощью фотоаппарата. Но в барокко и рококо уведут баллада, шарада. Там журчит золотистый ручей. Там же пишут прерафаэлиты поколенный портрет Аэлиты с генуэзским разрезом очей. Достоверностью мир утомлен, ищет страусовые перья, раздобыть которые он может с помощью легковерья. Ищет логики сна. Таблицы умножения мифа и сна. Знает: где-то по-прежнему длится сказка. Ну хотя бы одна. «Вырабатывалась мораль…» Вырабатывалась мораль в том же самом цеху: ширпотреба, — и какая далекая даль пролегала от цеха до неба! Вырабатывалась она, словно кофточка: очень быстро, словно новый букет вина по приказу того же министра. Как вино: прокисла уже, словно кофточка: проносилась, и на очередном рубеже ту мораль вывозят на силос, «Вдох и выдох…» Вдох и выдох. Выдохов больше оказалось, чем вдохов. Вот и выдохлись понемногу. В результате этой зарядки разрядились. Приседания, и подскоки, и топтопы, и «заложите ваши руки за вашу шею» или «сделайте шаг на месте». Шаг на месте давно сменился шагназадом, обратным, попятным. Регулярные вдох и выдох обернулись вульгарной одышкой. |
