Выполнив свой ежедневный урок —

тридцать плюс-минус десять строк,

это примерно полубаллада, —

я приходил в состояние лада,

строя и мира с самим собой.

Я был настолько доволен судьбой,

что — к тому времени вечерело —

в центр уезжал приниматься за дело.

Улицы Горького южную часть

мерил ногами я, мчась и мечась.

Улицу Горького после войны

вы, поднатужась, представить должны.

Было там людно, и было там стадно.

Было там чудно бродить неустанно,

всю ее вечером поздним пройти,

женщин разглядывая по пути,

женщин разглядывая и витрины.

Молодость! Ты ведь большие смотрины!

Мой аналитический ум,

пара штиблет и трофейный костюм,

ног молодых беспардонная резвость,

вечер свободный, трофейная дерзость —

много Амур мне одалживал стрел!

Женщинам прямо в глаза я смотрел.

И подходил. Говорил: — Разрешите!

В дружбе нуждаетесь вы и в защите.

Вечер желаете вы провести?

Вы разрешите мне с вами — пойти!

Был я почти что всегда отшиваем.

Взглядом презрительным был обдаваем

и критикуем по части манер.

Был даже выкрик: — Милиционер!

Внешность была у меня выше средней.

Среднего ниже были дела.

Я отшивался без трений и прений.

Вновь пришивался: была не была!

Чем мы, поэты, всегда обладаем,

если и не обладаем ничем?

Хоть не читал я стихи никогда им —

совестно, думал, а также — зачем? —

что-то иные во мне находили

и не всегда от меня отходили.

Некоторые, накуражившись всласть,

годы спустя говорили мне мило:

чем же в тот вечер я увлеклась?

Что же такое в вас все-таки было?

Было ли, не было ли ничего,

кроме отчаянности или напора, —

задним числом не затею я спора

после того, что было всего.

Матери спрашивали дочерей:

— Кто он? Рассказывай поскорей.

Кто он? — Никто. — Где живет он? — Нигде.

— Где он работает? — Тоже нигде. —

Матери всплескивали руками.

Матери думали: быть ей в беде —

и объясняли обиняками,

что это значит: никто и нигде.

Вынес из тех я вечерних блужданий

несколько неподдельных страданий.

Был я у бездны не раз на краю,

уничтожаясь, пылая, сгорая,

да и сейчас я иных узнаю,

где-нибудь встретившись, и — обмираю.

Молодая была, красивая,

озаряла любую мглу.

Очень много за спасибо

отдавала. За похвалу.

Отдавала за восхищение.

Отдавала за комплимент

и за то, что всего священнее:

за мгновение, за момент,

за желание нескрываемое,

засыпающее, как снег,

и за сердце, разрываемое

криком:

              — Ты мне лучше всех!—

Были дни ее долгие, долгие,

ночи тоже долгие, долгие,

и казалось, что юность течет

никогда нескончаемой Волгой,

год-другой считала — не в счет.

Что там год? Пятьдесят две недели,

воскресенья пятьдесят два.

И при счастьи, словно при деле,

оглянуться — успеешь едва.

Что там год? Ноги так же ходят.

Точно так же глаза глядят.

И она под ногами находит

за удачей удачу подряд.

Жизнь не прожита даже до трети…

Половина — ах, как далека!

Что там год, и другой, и третий —

проплывают, как облака.

Обломлю конец в этой сказке.

В этой пьесе развязку — свинчу.

Пусть живет без конца и развязки,

потому что я так хочу.

Все на свете успешно сводивший к очкам,

математик привык постепенно к очкам,

но успел их измерить и взвесить:

минус столько-то. Кажется, десять.

Это точкой отсчета стало. С тех пор,

как далекая линия гор

вдруг приблизилась. В то же время

переносицу сжало бремя.

— Минус десять! — очки математик считал,

У него еще был капитал

из рассветов, закатов, жены и детей,

вечерами — интеллектуальных затей,

интересной работы — утрами

и огромной звезды,

что венчала труды

дня — в оконной тускнеющей раме.

За очками другие пошли минуса:

прежде дружественные ему небеса,

что одни лишь надежды питали,

слишком жаркими стали.

Сердце стало шалить. Юг пришлось отменить,

в минус двадцать он это решил оценить.

Разбредалась куда-то с годами семья,

постепенно отламывались друзья

и глупее казались поэты.

Он оценивал в цифрах все это.

Смолоду театрал, он утратил свой пыл

и дорогу в концерты навечно забыл,

и списались былые восторги,

оцененные им по пятерке.

Лестницы стали круче. Зима — холодней,

и удовлетворенье от прожитых дней

заменила сплошная усталость.

«Минус двести! — подумал он. — Старость.

Что же, старость так старость. Быть может, найду

то, что мне полагается по труду:

отдых; книги; закат беспечальный;

свой розарий индивидуальный».

Стал он Канта читать. Горек был ему Кант.

Солон был ему Кант. Хоть, конечно, талант

и по силе своих построений,

по изысканной сложности — гений.

Эти сложности он, как орехи, колол!

Он бы смолоду Канта в неделю смолол!

А сейчас голова загудела.

— Минус сто, — он сказал, — плохо дело. —

Свежесть мысли прошла. Честность мысли —

                                                                                  при нем.

Понимая вполне, что играет с огнем,

Канта более он не читает,

а его из себя вычитает.

Разошелся запас, разметался клубок,

а гипотезе недоказанной: Бог —

смолоду не придал он значенья.

Бог и выдал его, без сомненья.

Выдал Бог! Заглушая все звуки в ушах,

просто криком кричит: сделай шаг, сделай шаг,

тот единственный шаг, что остался.

Ты считал. И ты — просчитался.