«Трагедии редко выходят на сцену…» Трагедии редко выходят на сцену, а те, кто выходит, знает цену себе. Это Гамлет или король Лир, и актер, их текст докладывающий, обычно мастер, душу вкладывающий в заглавную, в коронную роль. Меня занимают иные драмы, в которых величия нет ни грамма, которые произносит простак, хорошей роли не получивший и рюмкой боли свои полечивший, не царь, не бог, а просто так. Не тысячесвечовая рампа — настольная трехрублевая лампа, не публика премьер, а жена услышит сетования пространные, трагические, комические, странные. Жена, жена, она одна. Как в подворотне снимают шубу: без шуму, товарищи, без шуму. Как морду, граждане, в подъезде бьют. Покуда фонари приваривают, тихонько помалкивать уговаривают, бьют и передохнуть не дают. Зажатые стоны, замятые вопли, которые, словно камни, утопли в стоячей, мутной, болотной воде, я достаю со дна болотного, со дна окончательного и холодного, и высказаться предоставляю беде. СУДЬБА Человекосеанс завершился. Все, на что он пошел и решился, продолжалось один момент. Стульев хлопающий аплодисмент. И с зияющего, как рана, полотна киноэкрана исчезают тени его. Все. Вернее сказать, ничего. Человекосор выметают, человекослед заметают и хоронят на всех парах поскорей человекопрах. Кто считает его ошибки, кто тихонько прячет улыбки, кто тихонько плачет навзрыд, кто пустые слова говорит. «Это очень богатый мертвец…» Это очень богатый мертвец: пиджачишко его дешевый и гробишко его грошовый сдавлены монументом. Эх, посмертные бы тиражи, гонорары за них — при жизни! Слава, ныне всеобщая, брызни коньячком, пожалуйста. У него молодая вдова, взрослый сын у него, суровый. Был бы он живой, здоровый — он бы радовался. Ныне все в порядок пришло, утряслось, словно пепел в урнах. Нынче чтят способных, культурных и его тоже чтят. Он бы, верно, не стал острить, если б все это видел. Хмыкнул, промолчал, а потом — привыкнул, как и все привыкают. «Кому ме́не жить, кому боле…»
Кому ме́не жить, кому боле, очень просто решается в поле. Тяжелее решать за столом: где он, нравственный эталон? Вот он, чести аршин портновский,— ни в параграфе и ни в сноске истины не пытаться найти. Повернуться и сразу уйти. Не стараться, не суетиться, не пытаться на первых порах. Просто: сразу отворотиться и уйти, отрясая прах. ЗАПОВЕДЬ САМОМУ СЕБЕ Важно не примкнуть к победителям, не приветствовать их парад. Это чем почтенье к родителям предпочтительнее стократ, и чем верность в браке полезней, и чем стойкость во время болезней, и приятней, чем скромность сама. Это поумнее ума. Эта штука сильнее «Фауста»: не понравиться. Позабавиться не любовью, а злобой к себе. Эта штука равна судьбе. HE СОВСЕМ Уничтоженный унижением, а не просто уничтожением, иногда поднимается все же и грозится им всем, им всем, кто унизил его, уничтожа, полагая, что насовсем. У униженного, у растоптанного, оклеветанного, ошептанного, как заветный божий дар, остается ответный удар. Остается горько-соленый, кисло-сладкий привкус во рту и надежды листик зеленый устремляющийся в высоту. «Не покоряйся, товарищ…» Не покоряйся, товарищ, не признавай вины. Кашу, которую варишь, — доваривай до конца. Чашу, пьешь из которой, — допивай до конца. Такие, как ты, товарищ, будут еще нужны. «Оскорбить, отскоблить с него глянец…» Оскорбить, отскоблить с него глянец, показать: за душой ни черта. Характерный пусть спляшет он танец, характерную пляску шута. Пусть в забавнейшем ритме присядки передвинется без пересадки в бездну и притом заодно пусть немедленно канет на дно. Впрочем, в национальном характере нет злопамятности ни на грош. Угасает пылание кратера. Успокаивается дрожь. Пусть не тонет он, пусть он выплывет. Он не хуже других людей. Пусть он лучше улыбку вызовет характерной пляской своей. |
