— Нам бы хотелось, Аполлон Бенедиктович, чтобы вы тоже участвовали. Так сказать, опыт, авторитет. А потом, просто приятно…

— Еще и издеваетесь! — гремит главный инженер. — Слушай, Гасан, забирай к себе эту компанию, и чтоб я ее больше не видел.

Он грозно смотрит на меня, потом вдруг улыбается:

— Если что выйдет путное, буду очень удивлен… и… рад.

Гасан молод, худощав, симпатичен, деловит, умеет, когда это нужно, молча выслушать собеседника. Пожалуйста, добавьте сюда любые качества, которые вам приятны в человеке, — таким окажется конструктор, данный нам Аполлоном Бенедиктовичем на съедение.

— Ты смотри, слышишь?! — кричит ему вслед Аполлон Бенедиктович, когда мы уходим.

— Слышу!

— Так вот, Гасан… — я вопросительно смотрю на него.

— Можно просто так, отчество у меня трудное, вы его все равно не запомните. — Он освобождает стол.

— Начинать все сначала? — спрашиваю я.

— Нет, не нужно. О вашем тресте тут много говорят… Больше, правда, ругают, — он доброжелательно улыбнулся. — Но когда-то нужно начать! Вообще, наверное, придет время — строители и проектировщики будут работать вместе, в одном объединении.

— В одном объединении? — повторил я. — Это очень интересная мысль. Мы до этого не додумались.

— Общая ваша идея мне понятна, — продолжает Гасан. — Вы хотите на ранней стадии, когда архитектор еще только набрасывает эскизы, уже начать экономить труд будущих строителей. Что вы предлагаете конкретно по дому министерства?

— Позвольте мне? — спросил Топорков.

— Да, конечно, конечно, — облегченно вздохнула Вика и передала Топоркову папку с эскизами и расчетами.

— Первое: запроектировать ядро жесткости не прямоугольным, как всегда, а круглым. На устройство опалубки прямоугольного ядра уходит примерно девять тысяч человеко-дней, ядро же в виде трубы даст возможность применить передвижную металлическую опалубку. — Топорков посмотрел на конструктора.

— Дальше, пожалуйста.

— Сразу предусмотреть применение пневмобетона — он уменьшает трудоемкость на сорок процентов. Перегородки делать не из отдельных камней, а сборными. Ничего, пусть заводы постараются. Арматурные каркасы…

Топорков перечислил всю программу Анатолия.

Я слушал ровный голос Топоркова и вдруг увидел эту стройку. Медленно, но непрерывно, круглые сутки, ползет огромный барабан подвижной опалубки, в его полые стенки по шлангу подается пневмобетон; вниз движутся металлические формы винтовой лестницы, а на крюке крана висит готовая перегородка.

— Итого, — бубнит Топорков, — будет сэкономлено двадцать семь тысяч пятьсот человеко-дней, сто рабочих — год…

«Сто человек, так мало?» — спросит, может быть, кто-нибудь.

Мало? Эти рабочие смонтируют двадцать четыре жилых дома. Двадцать четыре!.. Вот они освободились, стоят и смотрят, как неумолимо ползет вверх опалубка, открывая светлую сероватую поверхность бетона; сейчас они уедут и начнут монтировать свои двадцать четыре дома.

Но боже мой, сколько сил, энергии, нервов нужно затратить, чтобы увидеть наяву такую стройку!

Если бы был такой главный лозунг: «Все для экономии труда!» И проектировщики, строители, заводы — все работали бы на него.

«Экономия труда!» — эти два магических слова открывали бы все двери, заставляли бы улыбаться всех секретарей, которые стерегут их.

…Мы вышли на улицу. Топорков попрощался.

— Что мне сказать Анатолию Александровичу, если он позвонит? — спросила Вика.

— Скажите, что сейчас еду в трест и порву его заявление. А за то, что он сделал, я готов принести ему тысячу, так и передайте — тысячу извинений, хотя, честное слово, я не знаю, за что…

Вика опустила глаза.

— Ты не виноват перед ним, Витя, — мягко сказала она.

…В тресте я бросил заявление Анатолия в корзину.

Ялта, 22 августа

Пишу тебе мое последнее письмо, Виктор!

Они все поехали меня провожать: профессор Виленский, Тоня, Соколов, директор Читашвили и даже медсестра Зина. Хотя вчера я попрощался и просил не беспокоиться, не провожать, они все же поехали.

Только что я с ними расстался. Тоня стояла в стороне, в своем уродливом желтом платье с черными полосами.

Я, как это водится всегда при прощании, разговаривал одновременно со всеми… Ударил звонок.

Уже не помню, что я такое наговорил профессору, потому что он расчувствовался и обнял меня.

— Ладно вам, — сказал он, — главное, берегите сердце. Как вы понимаете, мы смогли его только подремонтировать. Новых сердец пока не делаем. Всего вам!

Я попрощался с Соколовым, Зиной и подошел к Тоне. — Ну, Тонечка, даже не знаю, как я буду без вас. Никто у меня не будет сейчас просить доску-сороковку. А, Тонечка?

Она приподнялась на носках и поцеловала меня в щеку.

— Мы еще когда-нибудь увидимся, Николай Николаевич?

— Конечно, Тонечка, — бодро сказал я, хотя мы оба знали, что это неправда. Она опустила глаза.

Я отвел в сторону Читашвили.

— Читашвили, — взмолился я, — вы все можете, ибо вы директор самого могучего завода по всему Черному морю.

— Ну, давай, Николай, — сказал он, улыбаясь, — что хочешь? Хочешь, поезд задержу — и ты сегодня будешь у меня пить вино. Скажи, что хочешь? Все сделаю.

— Слово?

— Раз Читашвили сказал, Николай, — не надо переспрашивать.

— Посмотрите, директор, за Тоней… поберегите ее, чудесная девушка!

Директор Читашвили недоуменно посмотрел на меня, потом на Тоню, которая, опустив руки, стояла в стороне.

— Тоню в обиду не дам, — сказал он серьезно, — будь спокоен, Николай Николаевич.

На перроне вдруг показался Израилов; как всегда, он в правой руке нес огромный портфель.

Уже железнодорожниками был закончен маленький спектакль перед отходом поезда: на светофоре погас красный свет, зажегся зеленый, проводники загнали последних пассажиров в вагоны и поднялись на ступеньки, выставив перед собой флажки, машинист дал гудок, — но Израилов все так же не спеша шел к поезду, словно поезд должен его ждать.

И свершилось чудо, Виктор, поезд не тронулся. Израилов подошел к окну, у которого я стоял, и не спеша сказал:

— Товарищ Скиридов, Николай Николаевич…

Я вытянулся.

— По строительному управлению я подписал приказ с объявлением вам благодарности.

Он открыл портфель, но так, чтоб я не мог в него заглянуть, вынул листок бумаги и передал мне.

А поезд стоял! Поезд стоял, Виктор, честное слово, пока я не прочел приказ!

Веришь, мне было приятно получить его. Сколько я на своем веку получал и выговоров и благодарностей, уж, кажется, на мне живого места не осталось, а тут паршивенькое СУ — а разволновался и прочувствованно кланялся из окна…

Израилов снисходительно и печально улыбнулся: «Да, я вас понимаю, Скиридов, Николай Николаевич, — говорила его улыбка. — Благодарность!.. Конечно, вы расчувствовались».

В ответ он поднял руку… и веришь, поезд сразу двинулся.

Подняли руки Соколов и директор Читашвили, нерешительно взмахнул рукой профессор — только Тонечка, мой бедный «гадкий утенок», стояла, прижав руки к груди, и смотрела вслед поезду печальными глазами.

Поезд набирал скорость, мелькнули платформа, станционные постройки, деревья вдоль дороги… Мне стало грустно. Где-то я читал, Виктор, что там, где работаешь (а я ведь немного и работал), оставляешь частицу себя. Наверное, это правда.

Сейчас еду на родину, скоро в Москву.

До свидания, дорогой мой.

Н. Н.

Я снова переложил кучку бумаг, — других писем из Крыма не было.

Решетчатая тень башенного крана падает сначала горизонтально на пути, потом у здания она ломается и дальше идет уже вертикально по стене. Тень непрерывно движется — косовская бригада работает по минутам.

Сюда время от времени я приезжаю не для того, чтобы «проверить», «указать», и даже не для того, чтобы помочь — тут сейчас все налажено, помогать не нужно, — приезжаю просто так, подышать воздухом монтажа, отдохнуть от великого изобретения человечества — телефона.