— Получается, что подстанцию нужно начинать через год. — Шуров усмехнулся. — А критический путь проходит, как вы и говорили, по обетонированию каркаса… Странно! — Он протянул мне график.

Несколько минут я рассматривал график. Это была хорошая работа. Наверное, в институте за такую поставили бы пятерку.

— Почему же вы ее сейчас строите? Ведь я запретил? Вот и график показывает…

Шуров толкнул ногой какой-то камушек.

— Мне нужно выполнить план, на подстанции хорошее выполнение…

Я прервал его:

— Значит, вы, чтобы было полегче, готовы на целый год заморозить в этой подстанции средства, труд?

— «Полегче»! О чем вы говорите? — Шуров рассмеялся. — На этой дикой прорабской работе полегче!.. Да, ничего не поделаешь. — Он вытащил из кармана спецовки листок бумаги. — Вот вам мое заявление. Вот, возьмите. Я его написал, как только закончил график.

Полчаса, не меньше, я уговаривал Шурова. Да-да, вопреки всем писаным и неписаным законам руководства — уговаривал, хотя знал, что это бесполезно. Я даже, сконфуженно улыбаясь, согласился, чтобы он работал на подстанции.

— А как с «замораживанием государственных средств» и прочими громкими фразами? — деловито спросил он.

— После поговорим.

— А все же? — дожимал Шуров.

— Беру назад.

Но он был непоколебим:

— Все равно, я уж знаю — вы не отстанете. Давайте лучше мирно разойдемся.

Он насмешливо глядел мне в глаза. «Оставайтесь вы тут с вашими сетевыми графиками, технологией, «государственными средствами»; оставайтесь с крикливыми шоферами, с этой проклятой техникой безопасности, — а я, знаете, надену белый халатик, сяду за доску… В восемнадцать ноль-ноль, чистенький, спокойненький, пойду домой», — говорил его взгляд.

— Ну что ж, — наконец сдался я. — Я исчерпал все доводы. Уйти ваше право.

— Нет, — вдруг тихо начал он. — Я хочу, чтобы вы знали: я ухожу из-за вас… Из-за таких, как вы, и не держатся на стройках инженеры… Скоро вы с вашими графиками останетесь один. — Он подошел ко мне совсем близко и повторил: — Один!

Когда я заехал в трест, на верху большой стопки писем лежало заявление Анатолия с требованием «немедленно уволить его из системы треста».

Я долго сидел без движения.

Почему у тебя такое короткое лето, Москва? Ждешь его, ждешь поздней осенью, когда моросят дожди, деревья стоят голые, а в парках печально висят старые плакаты о гуляньях, когда все на стройках пропитано влагой так, что кажется, если сжать стены — рекой потечет вода; ждешь в лютые зимние морозы, когда бегут от метро по домам москвичи, словно гонится за ними мороз, а на стройках внутри зданий жестяной холод, и порой кажется, что это навсегда; ждешь весной, в апреле, удивительном месяце, в котором спорят на оперативке зима и весна. Ждешь! И вот, когда уж теряешь надежду, что придет оно, лето, вдруг утром диктор по радио объявляет: сегодня будет восемнадцать…

А потом, три-четыре месяца, только три-четыре! — и, надавав кучу обещаний, как субподрядчик-отделочник, торопливо убегает лето. Может быть, придет такое время, когда люди действительно начнут управлять природой… Первым делом следует тогда прижать Осень, Зиму и даже Весну: выделит им Госплан полгодика — и укладывайтесь, друзья, в этот лимит, как хотите. А Лету, чудесному легкому Лету, — шесть полных месяцев.

Пожалуйста, не забудьте — шесть!

Вот сейчас я иду от метро в трест и вижу первые желтые листья, — это осень уже шлет свои телефонограммы. Поэты, конечно, не читают их — они будут умиляться «золотисто-оранжевым убором деревьев», а строители ясно видят, что написано на желтом листе: «Готовьте дороги, ремонтируйте бытовки, не забудьте о средствах обогрева зданий. Да не забудьте написать приказ!»

— …Пишите приказ о подготовке к осенним условиям работы, — говорю я Топоркову.

— А не рано, Виктор Константинович?

— Вы разве не читали телефонограмм? — спрашиваю я его.

— Из главка? — настораживается Топорков.

— Повыше, повыше, Игорь Николаевич! Пишите. Толку, конечно, от приказа особого не будет, но будем требовать… И не уходите, пожалуйста, сейчас, наверно, позвонит Анатолий Александрович.

— Слушаюсь!

Подписывая бумаги, я украдкой наблюдал за ним. Он побарабанил пальцами по столу, но не согнутыми, как это делают простые смертные, а вытянутыми, отчего, собственно, стука не было. Потом застыл в напряженной и неудобной позе, не разрешая себе откинуться на спинку кресла.

Топорков открылся мне в новом качестве на совещании в «Моспроекте». Как толково и, главное, спокойно выручал он Анатолия и меня — со знанием дела, в нужную минуту.

«Как сложен и противоречив человек! — думал я… — Это что за бумажка? А, Самородок жалуется. Ну-ну, миленький, поспеши, поспеши — скоро Управление обеспечения тебя так прижмет! Положим бумагу в сторонку… Да, противоречив и многогранен. Изучить все грани, понять каждого работника — разве это не дополнительные резервы? Ведь зачастую некоторых людей мы просто списываем: это бюрократ, это бездельник — с них ничего не возьмешь. Неправильно! Только понять прежде всего человека нужно… Хорошо, а Костромин?..

…Это что за бумажка? Ах, Морозов. Чего же он хочет? Так, так, он хочет техсовет. С Морозовым надо решать. Прежде всего, надо с ним переговорить…»

— Игорь Николаевич, Анатолий что-то не звонит, посмотрите, вот журнал.

Топорков берет журнал:

— Благодарю.

Но журнал он кладет перед собой и снова, о чем-то задумывается. Йотом встает:

— Я пойду в отдел за чертежами.

«…Эта бумажка от Беленького. Ее можно не очень внимательно читать. Каждый день, нужно не нужно, от него поступает письмо по любому поводу. Не важна суть письма, важно, что он, Беленький, существует, и начальство ежедневно должно помнить об этом… Так что же Костромин? Тут загвоздка!..»

Резкий телефонный звонок, я снимаю трубку.

— Это Вика говорит.

— Вика?

— Слушайте, Виктор Константинович, — впервые она называет меня по имени и отчеству, очевидно подчеркивая, что звонит по служебному делу. — Анатолий… Анатолий Александрович не вышел на работу. Он позвонил мне, чтобы я была на совещании.

— Почему ты не позвонила мне вчера?

Она молчит.

И хотя я знаю, что после этого молчания бессмысленно повторять вопрос, снова спрашиваю:

— Что-нибудь случилось? Почему ты молчишь?.. Ну хорошо, если не хочешь — не отвечай. Приезжай в мастерскую через полчаса. Слышишь?

— Я все слышу, Ви… Слышу. — Чувствуется, что вот-вот она заплачет. — Все?

— Все.

Короткие гудки.

Битва в мастерской — жестокая и яростная. Аполлон Бенедиктович сначала нас не замечает, хотя мы усаживаемся у его стола. Он что-то яростно пишет. Потом, не поднимая головы, спрашивает, какое к нему дело.

Вика коротко рассказывает суть предложения Анатолия.

Он бросает карандаш и кричит:

— Пожалуйста, можете занимать мой стол, командуйте тут, в мастерской! Ну, что же вы? Командуйте!

— Что вы, Аполлон Бенедиктович, — еле живая от страха, возражает Вика. — Это только предложения Анатолия Александровича.

— А я вам говорю… а я вам говорю, садитесь вот на мой стул! — в сердцах кричит главный инженер мастерской.

Я против воли улыбаюсь, потому что Аполлон Бенедиктович продолжает сидеть, и, наверное, нет такой силы, которая заставила бы его встать со стула.

Бедная Вика смотрит на Топоркова. Но тот сидит сжав губы, вытянувшись. Тогда она умоляюще переводит взгляд на меня.

— Аполлон Бенедиктович, — любезно начинаю я, — мы сейчас уйдем. Нам не хочется, чтобы вы волновались, а тем более освобождали свое место.

— Побежите жаловаться? — спрашивает он. Сквозь толстые очки на меня уничтожающе смотрят огромные черные глаза.

— Побежим, Аполлон Бенедиктович.

— Так я и знал… Вы же не отстанете… Не отстанете?

— Не отстанем.

— Ладно, черт с вами, — вздыхает он. — Дам вам на съедение конструктора проекта. Делайте с ним что хотите. Он такой же сумасшедший, как и вы, — помешан на разных экономиях.