«Не могу, geehrter Gen. Виктор, точность прежде всего».

«Хорошо — пусть десять с половиной. Но если б вы не опоздали, то не женились бы на фрау Марте, ей тогда было только двенадцать… нет, одиннадцать с половиной лет».

Ты понимаешь, Марта, он уложил меня на лопатки одним пальцем.

«Geehrter Gen. Виктор! — закричал я. — Вы есть самый умный человек на земле, ничего я не опоздал, я самый счастливый человек на земле».

И тут, Марта, я вынул гарусовую салфетку, которую ты связала для жены самого хорошего человека на стройке, и подарил ему.

«Для жены? — спросил Gen. Виктор. — Вы же знаете, что ее у меня нет».

«Ну, заместительница», — сказал я.

Тут Gen. Виктор снова рассмеялся, вышел в другую комнату и принес два фото.

«У меня и заместительницы нет, geehrter Карл Альбертович. Но вот две знакомые: это Вика, это Мария. Решите сами, кому преподнести эту чудесную салфетку» (так он сказал — «чудесную», Марта). Чтобы разобраться без ошибки, мы выпили еще по рюмочке. Та, что с большими черными глазами, показалась мне весьма хорошей. Я показал на нее. Gen. Виктор вдруг перестал смеяться.

«Ее нет в Москве, Карл Альбертович, я спрячу салфетку и, если она приедет когда-нибудь, отдам».

Я весьма приятно провел вечер, хотя Gen. Виктор, как посмотрел на фото, стал немного печальным. При прощании он взял с серванта маленький самоварчик и сказал, что это на память тебе, Марта.

Когда мы вышли на площадку, снова открылась дверь соседей, но никто не вышел. Gen. Виктор проводил меня к машине.

Вот и все, моя любимая Марта.

Целую,

твой Карл.

По утрам стало неуютно: холодно, неба в привычном понятии нет. Оно не имеет цвета, облаков, а над тобой, рядом, кругом — белесый воздух. Солнца тоже нет.

Такое впечатление, будто природа немного просыпает, запаздывает. Но часам к девяти высоко-высоко открывается милая голубизна неба, сейчас уже слабая и потому немного печальная; лучи солнца мягко касаются лица, словно извиняясь за опоздание, тоже вызывая печальное чувство прошедшего, несбывшегося… Все меняется. Только постоянно одно — движение, одинаковое и летом, и осенью, и зимой.

Я люблю тебя, город, за это мудрое вечное движение во всем — в работе, в жизни…

Ко мне зашел Вяткин.

— Чем обязан вызову столь высокого начальства?

Я встал.

— Не вызову, Гелий Семенович, а приглашению. Хотел с вами посоветоваться.

— Со мной?! — Вяткин насмешливо хохотнул. — Это со мной, маленьким начальничком отделочного СУ?! Ну, что нужно? Говорите! Наверное, уже хотите оштукатурить подвал… Конечно, как же, этот подвал нужен будет через два года, а Вяткин запаздывает со штукатуркой. Посоветоваться?! Молодой вы, да, видно, из ранних.

У него под глазами мешки, много седины в волосах, но небольшие глаза насмешливо искрятся. И в этой насмешке он видит свою силу. Он, Вяткин, уже пожилой человек, до сих пор еще на маленькой должности (ну, не на маленькой, на средней) начальника отделочного СУ, а молодые люди без опыта и навыков шагают через две ступеньки, обгоняя его. И потом еще куражатся: «Хочу посоветоваться!» Да, куражатся! Сказал бы просто: «Ты, Гелий Семенович, мой субподрядчик и давай принимайся за штукатурку, а не то, дорогой, позвоню начальнику главка — шею тебе намылит»… Это правильный разговор — на равных. Он, Вяткин, тогда бы парировал: «А ты стены сдал под штукатурку?! Ах нет, так помалкивай. А то сам обращусь к начальнику главка (он хоть с меня две шкуры снимает, а прислушивается), пожалуюсь, что до сих пор не могу приступить к работе… Это разговор правильный, а то задается — «посоветуемся».

— Ну так о чем вы желаете со мной «посоветоваться»?

Я тоже улыбаюсь. Это злит Вяткина. Его насмешка, выходит, мало действует. И еще, видно, злит Вяткина, что я выхожу из-за стола и сажусь рядом с ним.

— У нас тут спор на стройке возник…

В глазах Вяткина блеснула искорка. («Ах, спор! Ясны теперь эти подходцы — хочешь перетянуть меня на свою сторону».) Вяткин свободнее садится в кресло, закуривает.

— Есть такое предложение: организовать поток по вертикали, — продолжаю я, — работы всех специальностей ведутся в одном ритме…

— «Ритме»? Модное словечко!

— Кроме того, второе предложение: организовать бригады по методу «поточного подряда». Это значит, коротко говоря, что все бригады принимают задание на подряд, зарплату получают раздельно, но премия начисляется и распределяется как одной большой бригаде…

— Интересно. Чьи предложения?

— Первое — Кима, второе — бригадира Роликова.

— В чем же дело?

— Они отказались от своих предложений.

Вяткин несколько минут с наслаждением смеется. Ему правится такая ситуация.

— Что же вы хотите, Нефедов, от меня? — Он вынимает платок и подчеркнуто вытирает слезы, якобы выступившие от смеха. — В чем мой совет?

— Я хочу, чтобы вы поддержали эти предложения.

— Уточняю, Нефедов. — Вяткин встает, выбрасывает окурок через окно. — Вы хотите, чтобы я поддержал несуществующие предложения, пошел против всех, в том числе против Быкова, который позже будет принимать мои работы и подписывать процентовки?

— Да. И, кроме того, третье предложение: расширить участие фирм…

Вяткин с интересом смотрит на меня, снова садится в кресло.

— Вы это серьезно? А для чего это мне? Что оно мне даст?.. Что это мне даст?

— Вам ничего, стройке много.

— Так сказать, «государственные интересы»?

— В определенной мере — да.

Вяткин снова встает.

— Хотите, я вам вот что скажу… Все эти разговоры о «государственных интересах» на нашем уровне яйца выеденного не стоят. Их придумали лодыри. Свое дело, на которое их посадили, они загубили и, чтобы оправдать себя, треплют о государственных интересах. А государственный интерес и заключается в том, чтобы каждый хорошо вел свое дело… Я пойду.

Я провожаю его до ворот стройки.

— Почтение мне оказываете?! — насмешливо говорит он, протягивая руку. И все же я вижу, что ему приятно. — А почему вы выбрали меня? «Главную язву», как меня прозвали.

— Если откровенно, то мне почему-то казалось, если вас попросить, вы поможете. А ваша поддержка на предстоящем совещании — это много.

Какая-то тень проходит по его лицу.

— Про тебя, Нефедов, многое говорят: плохое, хорошее… Тоже, откровенно говоря, ты мне нравишься… Но на мою поддержку не рассчитывай, ни к чему мне это. — Его лицо снова принимает обычное насмешливое выражение. — Стар я для таких дел. Понимаешь, Нефедов, стар.

Я не сдавался, сделал еще одну попытку.

Как тогда, в первый раз, в вестибюле СЭВ меня встретил сотрудник в черном костюме — старомодном, как я его оценил, но вполне вероятно, что я ошибался — костюм был сшит именно по последней моде.

— У нас обычно созваниваются… но не трудитесь, я сейчас спрошу по внутреннему телефону. — Он набрал номер и что-то тихо спросил. — Пожалуйста, Владимир Александрович, Кареев вас ждет. Вы помните, как пройти? — Он улыбнулся.

Кареев внимательно выслушал меня. Как все тут отличалось от привычных разговоров. Ни одного упрека типа: «Где же вы были раньше?» или «Ну вот, проспали!»

— Мне уже звонил ваш начальник главка, — тихо сказал Кареев. — Секретариат не возражает против расширения участия фирм в строительстве. Но так как с ними договаривались лишь на поставки и шефмонтаж, то этот вопрос могут решить только сами фирмы. Ведь вы знаете, что каждая страна — член СЭВ работает по плану.

Он не сказал ничего, что часто говорят в таких случаях на стройке, подчеркивая отказ и тем самым конец разговора, «Так что уж извините, но…» или «Рад бы помочь, но…». В этих выражениях мне всегда почему-то слышится совсем другое: не «извините», не «рад», а «проваливай скорее отсюда».

— Посидите еще немного, — сказал Кареев.

Принесли кофе. Мы минут двадцать поговорили о стройке, и я ушел.