— Да-да, — быстро ответил Петр Иванович.

— Там у вас мастер работает, девушка… кажется, Кругликова. Пошлите за ней, пусть подойдет к телефону.

Петр Иванович молча отошел к окну.

— Да, я слушаю, — сказала Аксиома.

— Вот что… заезжайте ко мне сегодня вечером. Ну, скажем, в шесть, нет, лучше в шесть тридцать.

«Ого, быстро, однако, клюнуло!» — Аксиома представила его себе… Это будет интересный разговор. Конечно, она поедет. Но в микрофон Аксиома сказала:

— Я уже в отпуске, Игорь Николаевич.

— Это не важно, я вас жду в полседьмого.

— А зачем?.. И вот дождь пошел.

— Вопрос на месте, — уверенно сказал Важин. Однако в его голосе появилась еле заметная нотка просьбы.

Аксиома посмотрела на Петра Ивановича, ей показалось, что он еще больше ссутулился. Как это сказала Анета? Людей мы любим за их недостатки? Неправда, кто же полюбит этого сутулого неинтересного человека? Нет, людей, конечно, любят за их достоинства… Нужно поехать.

— Алло, алло! — прозвучал нетерпеливый голос Нового начальника.

«Так ему некуда ехать, Петру Ивановичу. Конечно, Г. В. Гусакова ушла от него. Разве с таким сухарем уживешься. Как здорово его обставил Новый начальник. Волевой, интересный… и плечи широкие…»

— Алло, алло!

«Совсем согнулся… Эти острые лопатки жалко торчат… Пусть, мне-то какое дело?!»

— Алло.

— Я не приеду, Игорь Николаевич, — вдруг неожиданно для себя сказала Аксиома. Она прислушивалась к словам, которые произносила, удивлялась — что она такое говорит? — Если Петр Иванович пойдет по своим домам — я, наверное, пойду вместе с ним. — Что она, с ума сошла? Отпуск, единственный месяц в году использовать на хождение по квартирам с этим сухим чудаком?.. Пусть он хоть немного выпрямится… Ну! Пусть выпрямится, черт бы его побрал. Старик, сущий старик! Чего она с ним возится?!

Аксиома выключила микрофон.

Петр Иванович обернулся.

— У меня к вам просьба. Прошу ее выполнить, — сухо сказал он.

— Да-да, конечно, Петр Иванович. Любая ваша просьба будет выполнена немедленно. — Аксиома, готовно улыбаясь, встала.

— Поезжайте, пожалуйста, к Важину. Знаете, как-то неудобно отказывать. А? Верно, у вас уже отпуск. Я дам справку, что вы работали еще один день… или, может быть, один мало? Нужно два? Вы запомнили время? Восемнадцать тридцать… Не опаздывайте! — с ненавистью сказал он.

Он смотрел на удивленное, потускневшее лицо Аксиомы. Да, он сегодня во всем оказался бит. Он даже просил этого красавчика… Это было трудно, но просил… Он бит. Но пусть она не думает, что он примет ее жалость. Ах, какое благородство!.. Не сегодня — так завтра все равно побежит. Для нее ведь ничего нет святого: женская честь, работа, товарищество. Как видит крепкого, рослого мужчину, делается сама не своя. Но пусть красавчик и она не думают, что победили: он — приказом, она — жалостью… Последнее слово все-таки будет за ним, Самотаскиным.

Он подошел к Аксиоме.

— Извините, еще одна просьба. Когда будете у начальника, пожалуйста, передайте ему, забыл сказать… Несколько дней назад я договорился в тресте о переводе меня в другое управление. Так что пусть извинит, на работу сюда я больше не приду… Ну всего вам. — И, пристально глядя ей в глаза, безжалостно добавил: — Как это говорят — мне было весьма приятно работать с вами.

Потемнело. Деревья, высаженные вдоль ограды, начали низко, благодарно кланяться, высоко ударил то ли взрыв, то ли гром. Струи дождя с силой застучали по оконному стеклу, по крану, по бетонным дорогам.

В прорабскую, смеясь, вбежала стыковщица Вера, потом, отдуваясь, вошел водитель Абрашков.

— Здорово! Ты что, Петр Иванович, говорят, в отпуск собираешься? Это хорошо. — Абрашков, широко улыбаясь, смотрел на Аксиому. — А мы тут с Ниной пока погуляем…

Самотаскин с силой толкнул дверь.

— Ты куда, Петр Иванович? Ливень!

Аксиома видела, как прораб шел по дорожке. Не бежал, а шел, резко выбрасывая руки назад, словно отталкиваясь от всего, что осталось позади.

Прежде чем будет представлено новое действующее лицо — композитор Иннокентий Никитич Уранов, — несколько слов в виде вступления: о шуме.

С этим вопросом творится что-то непонятное… Вот мы едем в поезде, уже закончились долгие вагонные разговоры, пассажиры ложатся спать. «Так-так», — стучат колеса на стыках рельсов. Вы кладете голову на подушку. «Так-так», — и вам кажется, будто ваша голова лежит на колесе. Но вы спокойно засыпаете. Некоторые даже специально едут в поезде, чтобы отоспаться под стук колес. Наверное, с этой целью они настойчиво добиваются у кассира нижней полки — поближе к колесам! Но когда вы ложитесь спать у себя дома, а сверху стучат — глухо, не очень сильно, — вы нервничаете. Почему они стучат? Что они там, черт побери, делают? О сне не может быть и речи.

Или вы у моря. Волны со всей силой обрушиваются на берег, рассыпаются, издают тысячи звуков. Но вы требуете у врача «сна на берегу моря». Привыкнуть к шуму волн за двадцать дней нельзя, вы терпите — ведь считается, что шум моря лечит нервы… А в первый день, когда возвратитесь домой, слышите, как где-то очень слабо шумит вода — душ принимают, — бежите жаловаться…

Еще пример, последний. Через окно доносятся звуки двора: смеются дети, кто-то упорно кричит: «Миша… Миша!», со всей силой бьют палкой по ковру — вы не обращаете внимания. Наоборот, приятно — двор живет. Но вот за стенкой, у соседей, включают телевизор. Звук мелодичнее и куда тише дворового шума, но вам невмоготу.

Вывод: жизнь полна звуков, на которые люди не обращают внимания. Только один шум они не переносят — шум от соседей.

Иннокентий Никитич сидел у пианино — старого, беккеровского, еще с подсвечниками. У него была плохая ночь. Всё соседи! Только не те, что за стеной, а верхние, что живут как раз над его квартирой. Черт его знает, из чего сделан потолок, каждый шаг слышен.

Несмотря на то что Уранов жил в своей квартире уже около года, он никак не мог постичь тайн Верхней Квартиры. В самом деле, в течение недели какое-то маленькое существо очень быстро бегало там по коридору. Вперед-назад, туп-туп… Час, два, без перерыва. Кто это может быть? Мальчишка, наверное. Но два часа непрерывно?! И почему в квартире? Вон ведь чудесный двор…

Потом целую неделю было тихо. Куда он делся, этот мальчишка? Собственно говоря, Уранова не так беспокоил стук, как ожидание стука.

Когда беготня по коридору возобновилась, старый композитор вздохнул с облегчением, в тот день он хорошо работал. Но потом «мальчишка» снова исчез. Вот уже три дня не бегает… Заболел, что ли, или уехал?

Примерно с двадцати двух часов тридцати минут в верхней квартире ходили две женщины. Одна быстро, другая медленно. Их обувь буквально выстреливала по полу. В симфоническом оркестре Уранов пожаловался скрипачке Инне Андреевне, молодой и такой худющей, будто она никогда не ест. Та, улыбаясь, объяснила ему, что эти женщины, вероятно, носят деревянную обувь без задников. Во время ходьбы каблук щелкает по полу.

— Почему это нужно носить дома деревянную обувь? — удивился Уранов, но Инна Андреевна только пожала плечами.

Ходили женщины непрерывно. «Ну хорошо, — думал композитор, — в одной комнате нужно что-то взять и перенести в другую комнату. Взяла… Нужно два раза взять, три раза!.. Но чего они ходят одна за другой несколько часов?» В двенадцать ночи или в час наверху в ванной лилась вода. По каким-то неведомым композитору физическим законам звук текущей воды передавался через стенку так явственно, что каждый раз он поднимался и проверял: не течет ли вода в его квартире?.. Сначала купалась одна женщина, в это время другая ходила по квартире, щелкая каблуками. Потом они менялись.

Композитор, лежа в кровати, читал, ожидая, когда женщины кончат купание. Потом они приходили в спальню, которая находилась над его спальней, и укладывались спать. Он слышал, как двигали стулья, на пол падали туфли. Хорошо, сколько на двух женщин может быть туфель? Четыре? Тут ошибиться нельзя. Почему же туфли падали восемь раз или десять?