Но в это время сверху послышался голос Бориса: «Валя! Валюша!» — и они быстро попрощались.

Валя не успела подняться по лестнице, как Борис сбежал вниз.

— Куда ж ты делась? Десять часов… Я так беспокоился… Я видел, как ты сбежала с просмотра. Ну и свинья же этот Крупенин. Какова бестактность! Ну прямо памятник бестактности. Продрогла, синяя вся, — сказал Борис, отогревая Валины руки в своих теплых руках. — Сейчас согреешься. Все уже собрались, только тебя ждем. Выпьешь рюмку вина и согреешься…

— Какое вино? Почему гости? Ты позвал гостей? — спросила Валя.

— Ты, я, Лена, Симочка, наших двое — вот и вся честная компания.

— Ничего не понимаю… Сегодня?..

— Ну, а когда же? Отметить-то сегодняшний день все равно надо. Киношники — те же мастеровые, кончил работать, шабаш, — весело сказал Борис и, понизив голос, добавил: — Я бы тоже с удовольствием побыл с тобой вдвоем. Ну, да заодно: и картину обмоем, и отвальная…

Первое, что бросилось Вале в глаза, был накрытый свежей скатертью стол и на нем две нераскупоренные бутылки шампанского. Рядом стояла еще бутылка, белая, похожая на молочную. Вокруг лежали свертки, виднелся копченый хвостик какой-то рыбки.

Все были одеты по-праздничному. Лена — в шелковом платье, с белыми тесемочками на груди вместо банта; Симочка, яркая брюнетка, — в черной плиссированной юбке и белой блузке с длинным рукавом «кимоно»; Борис — в новом спортивном костюме, который очень ему шел. Администратор киногруппы Яков Львович (Валя не помнила его фамилии), пожилой мужчина, седой, всегда чисто выбритый, оделся по-вечернему, в темно-синий строгий двубортный костюм. И только ассистент Бориса Гриша, узкоплечий молодой человек с тонкими черными усиками, был как всегда, в своей неизменной ковбойке….

— Я бы на месте Бориса Борисовича допросила бы тебя! — крикнула Симочка. — У Бориса Борисовича просто ангельский характер…

— Она совсем замерзла, — серьезно сказал Борис.

Лена, укоризненно покачав головой, начала расставлять тарелки, а Гриша занялся шампанским.

Всем уже давно наскучило ждать Валю, и сейчас было не до расспросов. Только Яков Львович подошел к Вале, все еще стоявшей посередине комнаты. Всем своим долголетним житейским опытом и хорошо натренированным чутьем он чувствовал, что с ней происходит что-то неладное.

— Валя, ты будешь нам помогать или нет? — крикнула Симочка. — Меня пригласили в гости, и я не желаю открывать шпроты.

Валя ничего не ответила, а Яков Львович сказал:

— Вы должны нас извинить, мне надо поговорить с Валентиной Ивановной. — И увел Валю на диванчик, который они с Леной купили в первый день открытия гидростроевского универмага. Там Яков Львович сразу же стал рассказывать Вале о совершеннейших пустяках, о том, как ездил на гастроли в Ташкент с каким-то гипнотизером, кажется это было в тридцатых годах… Валя плохо улавливала смысл рассказа, но была благодарна Якову Львовичу. «Надо, надо привести себя в чувство, — думала она, — в конце концов, кому какое дело до моих переживаний. Люди собрались в гости после большого рабочего дня, и завтра им тоже с утра на работу. Это только я могу завтра спать до любого часа».

— Валя! Яков Львович! — нетерпеливо крикнула Симочка.

— Идем, идем! — откликнулся Яков Львович и церемонно подвел Валю к столу. Гриша встал в сторонку, держа бутылку шампанского на изготовке, как солдат винтовку.

— От-куп-рить! — скомандовала Симочка.

Раздался веселый выстрел. Пока Гриша наливал вино, Симочка волновалась: «За что пьем, за что пьем?»

— За Валю и за Бориса, за кого же еще! — сказала Лена. — Валюта, ты… Ну, словом, чтобы там, в нашем Ленинграде, все было бы хорошо. — Она быстро чокнулась с Борисом и Валей, а за ней потянулись и другие.

— И на кого ты нас оставляешь! — смеясь, сказала Симочка.

Яков Львович провозгласил новый тост:

— За Леночку и за Симочку!

— Нет, нет, — запротестовала Лена. — Сейчас за вашу картину. Мне ужасно жаль, что я ее не повидала. Но у меня один мальчик заболел ангиной, а это…

— Очень, очень опасно! — подхватила Симочка. — Борис Борисович, но мы ведь теперь скоро увидим вашу картину?

— Да, теперь скоро, — заверил Борис. — Кое-что придется доделать, но, в общем, осталось пустяки. К сожалению, придется выбросить все то, что я снимал с особым рвением: Валин бульвар, Валины цветы… Ваше здешнее начальство запротестовало. А жаль, кадрики были хорошие…

— Начальство не протестовало, — сказала Валя. — Выступали простые рабочие. И ты сам знаешь, что…

— Извини меня, Валюша, — перебил ее Борис, — но это самое настоящее местничество. Пять ли бульваров я снимал, или пять раз один бульвар, никакого зрителя за пределами стройки это не интересует. Сюжет очень актуален, и решено политически правильно.

«Политически правильно, политически правильно… Где-то я уже слышала, — думала Валя. — Кажется, Крупенин…»

— Все равно, — упрямо сказала она — ты снял то, чего еще нет. Есть только бульвар, а ты…

— Супруги, не ссорьтесь, — крикнула Симочка. — От-куп-рить! — снова скомандовала она Грише.

— Никто не ссорится, — примирительно заметил Борис. — Просто жены всегда воспринимают события несколько мелодраматично. — Все понятно: со стороны очень противно слушать, когда клюют твоего благоверного. Но ты, Валюта, не огорчайся. Всех клюют. И не только нашего брата. И Александрова клюют, и Герасимова…

— Даже Пырьева! — подал голос молчаливый Гриша.

«Клюют… Благоверного… Как это нехорошо…» — подумала Валя.

— Что у вас там не ладится с бутылкой? — спросила Симочка Гришу.

— Пробка сломалась…

Лена поспешила на помощь. Вдвоем они кое-как вытащили пробку. Все с грустью смотрели, как Гриша разливал тихое шампанское.

— Ты, Валя, заноза, — сказала Симочка. — Взяла и испортила человеку настроение. Не слушайте ее, Борис Борисович, Валя — заноза.

— Нет, Симочка, нет, — возразил Борис. — Валя права. Если говорить откровенно, именно такая жена и нужна творческому человеку. Чтобы не «ах, ах, как это миленько», а чтобы понимала, что есть вещи, а что — ширпотреб. Подожди, Валюша, дай срок. Будем делать настоящие вещи. Я уже и тут кое-что высмотрел. На этом самом Птичьем острове. Ночь. Костер. Экскаваторщики сидят вокруг и лопают картошку в мундире. Для художественного фильма находка! Но не для документального. В документальных картинах полагается варить пюре на электроплитке. Как Яков Львович, верно?

«Зачем он это говорит? — подумала Валя. — Зачем?.. Ведь это пошлость…»

Лена тихонько подошла к ней:

— Ты что такая бледная? Нездоровится? Простудилась?

— Да, наверное, — ответила Валя, в самом деле чувствуя озноб.

— И что за манера ходить раздетой, — сказала Лена, накинув на Валины плечи платок. — Самое вредное здесь — это резкая перемена температуры: днем жарко, вечером — холодно…

В платке Вале стало теплее, но озноб еще больше усилился. Все тело как будто покалывало булавочками.

— Вы не настоящий хроникер, — сказал Яков Львович Борису. — Настоящий хроникер — это фанатик. Возьмите, например…

— Товарищи, да что же это такое, — жалобно воскликнула Симочка, — все о делах и о делах. Давайте хоть споем… Гриша выручай…

— Спеть? — серьезно переспросил Гриша. — А какую песню?

— Господи, да что угодно!

Гриша нахмурился и вдруг, откинувшись на спинку стула, негромко начал песню. Голосок у него был маленький, но очень приятный и все с удовольствием подтянули ему. Это была старая, всем известная песня, которая почему-то называлась «студенческой», хотя в ней ни слова о студентах не говорилось. А может быть, потому так назвали песню, что говорилось в ней о дальних дорогах, не чуждых смелым людям, о верности своему призванию, да будет оно вечным, и о первой любви, нечаянной и неосторожной… Здесь все хорошо помнили и слова, и мотив, и даже Яков Львович, который никогда ни в каком вузе не учился, а только давным-давно кончил семь классов коммерческого училища, подпевал верно и чисто. Но Валя заметила, что он все время поглядывал на нее. «Как будто чего-то боится… и сторожит», — подумала Валя и еще плотнее закуталась в платок.