— Как пошла наша пехота топать, так ледок по реке и тронулся. Теплынь, да еще пехота топает…

— По переправе немец сильно бьет?

— Нет, молчит. Говорят, какое-то оружие подготовил.

— Какое оружие?

— Так, разговорчики, — уклончиво сказал Богданов. — Новое оружие, тайное.

Ларин приказал батареям оборудовать огневые позиции в двухстах метрах от реки. Но только стали оборудовать, как командир полка вызвал Ларина на свой командный пункт.

— Неправильно поступаете. Приказываю немедленно переправляться через реку. Саперы строят сейчас переправу. — Он говорил резко, и Ларин чувствовал: Макееву неприятно, что он, Ларин, принял неправильное решение. (Батя — тот обязательно крикнул бы: «Что? Холодной воды забоялись?»)

— Будет исполнено, — сказал Ларин и побежал к батарее. Он досадовал на себя и одновременно радовался, что командир полка решил задачу смело и своевременно.

«Молодцы, ах молодцы какие!» — думал Ларин. Он думал именно «молодцы», а не «молодец», потому что мысленно хвалил не только Макеева, но и погибшего Батю.

Вместе с командирами батарей, с Новиковым и Богдановым Ларин подошел к переправе.

Неожиданный в январе теплый ветер усиливал знобящую сырость. Казалось, что влажный воздух под давлением какой-то неизвестной силы разбит на мириады мельчайших капель.

Мокрые полушубки разбухли и стали невыносимо тяжелыми. Большинство бойцов поскидало их. Но сырость проникала сквозь ватники, свитера и гимнастерки, и тело все время было влажным.

На берегу работали саперы. Нельзя было ставить понтоны, и саперы строили самодельные мостки, нечто вроде устойчивых плотов на сваях.

На одном из таких плотов сидел пожилой сапер и, густо кашляя, курил огромную самокрутку, прикрывая огонь ладонью.

По первому взгляду можно было предположить, что он просто бездельничает. Но время от времени он отрывался от самокрутки и помогал своим товарищам вбить сваю или связать бревна, и тогда становилось понятным, что он-то и есть здесь самый главный, без которого работа не спорится.

— Эй, отец! — крикнул Ларин. — Скоро ли думаешь заканчивать?

Сапер, не разобрав в темноте офицерские погоны, отвечал ворчливо:

— Заканчивать!.. Да мы уж целый полк пехоты вперед пропустили.

— Так надо теперь и об артиллерии подумать! — снова крикнул Ларин.

Старый сапер, как показалось Ларину, в сердцах швырнул самокрутку.

— Вас спрашивают, — сказал Новиков, — надо отвечать.

Сапер встал. Новенькие блестящие звездочки на погонах Новикова были видны ему.

— Так я же ему сказал, товарищ лейтенант. Строительство — вот оно. Поезд можно пускать, а он (старик был явно недоволен Лариным), а он — «додумал или не додумал».

Новиков взглянул на Ларина. Оба расхохотались.

— Все принципы, — неодобрительно заметил Богданов.

И когда уже дивизион переправлялся через речушку и саперы с деланным равнодушием смотрели, как плот на сваях, повинуясь умному расчету, выдерживает многопудовую тяжесть, Богданов снова сказал:

— Все принципы. У каждого принципы. А по-моему, получил приказ для артиллерии переправу строить — значит, выполняй.

Пожилой сапер не спеша свернул громадную самокрутку.

— А мы и без приказа понимаем. Ежели у фрицев новое смертельное оружие — значит, наша артиллерия проходи вперед.

— Опять про новое оружие, — сказал Богданов сердито. — Ты что, видал его?

— Не видал, — сказал пожилой сапер, дико закашлявшись от дыма. — То-то и оно, что не видал.

С утра начался обстрел немецких позиций. Стоял такой густой туман, словно все та же неизвестная сила, разбившая воздух на мириады капель, теперь спрессовала их. Батальон Сарбяна продвигался на ощупь. Характерная мертвенная бледность покрыла лица люден. Люди затрачивали усилия на то, чтобы преодолеть естественное отвращение к непогоде, на то, чтобы не чувствовать своего липкого тела, промокших ног, чтобы все это не мешало их работе.

В полдень немцы сильно обстреляли передовые цепи. Лежа в мокром снегу, бойцы испытывали, странное о ощущение. Казалось, что снаряди не разрывают тумана, а возникают откуда-то снизу, из земли.

Через час последовал новый налет немецкой артиллерии. Следующий налет был усилен тяжелыми минометами — «ишаками», как их называли по унылому и настойчивому звуку: так кричит голодный осел.

Только люди успели головы поднять, новый налет обрушился на них.

Ларин соединился с огневыми позициями. На первой батарее нашел Макарьева:

— Как там у вас? Жарко?

— Согревают, — ответил Макарьев возбужденно. — А ответить нечем… По десять снарядов на орудие осталось.

У Ларина сердце дрогнуло.

— До сих пор снарядов не подвезли! Я же еще два часа назад просил…

С большим трудом Ларин по телефону нашел командира полка. Десятки голосов переговаривались на линии — и связисты, и командиры батарей, и офицеры стрелковых подразделений, «подзанявших» провод у артиллеристов. Наконец он услышал спокойный голос Макеева:

— Подождите, Ларин. Я как раз выясняю, что с вашими снарядами…

— А я вам не подчиняюсь! — громко и хрипло крикнул в это время голос Хрусталева. — Па-а-ни-ма-е-те — не-е подчиня-я-яюсь…

«Он пьян», — с ужасом подумал Ларин.

— Вы пьяны, — сказал Макеев. — Позор! Позор! — повторил он гневно. — Теперь мне все понятно. Я вам приказываю немедленно и лично доставить снаряды первому дивизиону.

Ларину показалось, что в ответ Хрусталев засмеялся. Потом был какой-то перерыв. Потом голос Макеева сказал:

— Вы трус. Вас будет судить трибунал.

— Не-е подчи-и-ня-юсь, — нетвердо сказал Хрусталев.

— Ларин!

— Я здесь, товарищ 08.

— Снаряды у вас будут. Действуйте смело.

В это время раздался новый, незнакомый и странный звук. Казалось, что стонет все тот же голодный ишак, но вместе с ним на басах чудовищно низких ревет и погонщик. И эти два голоса, перегоняя друг друга в пространстве и не имея сил соединиться, разбиваются о землю.

— Что это? — беспокойно спросил Семушкин. При первых же незнакомых звуках он насторожился. — Это немцы?

Ларин видел в бинокль: где-то там, в глубине, возникло черное облако.

Но, быть может, та же неизвестная сила, которая раздробила воздух на мириады капель, а потом спрессовала их в туманную толщу, теперь окрасила облако в защитный цвет?

— Верно, это и есть новое ихнее оружие, — сказал Богданов мрачно. — Не сладко же теперь приходится нашей пехоте.

От передних цепей стрелкового батальона их отделяло четыреста метров, но именно эти четыреста метров, отделявшие сейчас фронт — черное неподвижное облако — от тыла-воронки, в которой Ларин устроил свой наблюдательный пункт, были самыми сложными.

— Что у вас? — спросил Ларин, снова соединившись с огневиками.

— Сорок градусов в тени, — ответил Макарьев возбужденно. — Снаряды прибыли!

— Макарьев, — передал Ларин шифром, — полагаю, что немцы применили новое, неизвестное мне оружие. Отвечай, какие у вас разрывы.

— Разрывы артиллерийских снарядов. Калибр сто пять, — ответил Макарьев.

— Лихо придумано, — сказал Ларин. — Артиллерийским огнем они пытаются сковать наши батареи, а всю эту чертовщину обрушили на пехоту.

Новиков умоляюще посмотрел на Ларина.

— Товарищ капитан, разрешите мне… вперед… — Но затем взгляд его переменился, и он сказал твердо: — Отсюда мы батальону не поможем.

— Да, — ответил Ларин. — Это очень интересно, что за штуки бросают немцы. Ну, кто у тебя из связистов способен? — спросил он Семушкина, лицо и руки которого мелко дрожали.

— Сам… Я сам… — сказал Семушкин. Он хотел было произнести эти слова с гордостью, но дрожь помешала ему.

Втроем они поползли вперед. Туман прикрыл их. Но туман не был спасительной завесой от немецкого огня. Немцы вели огонь неприцельный, они били по площади, они швыряли свою чертовщину в расчете на то, что всюду есть наши люди.

И то, что немцы стреляют по площади, как они это делали в течение двух с половиной лет, было для Ларина знаменательным. «Ничего они нового не придумали за эти два с половиной года, — размышлял Ларин. — За это время был Сталинград, и Курская дуга, и переправа через Днепр, и сотни и тысячи других операций, где советские военачальники решали вопросы современно, то есть по-новому, предвидя будущее, а немцы повторяли все те же зады».