— Богданов!
— Здесь, товарищ капитан.
— Собрать оружие убитых, подсчитать и доложить мне.
— Приказано подсчитать оружие убитых, — живо откликнулся Богданов. Конечно, лучше заняться делом, чем ждать, пока немцы полезут в атаку.
Когда Богданов доложил об исполнении, Ларин сказал:
— Половину в НЗ.
Это понравилось людям. Воронков сказал:
— Запас карман не жмет, и хлеба он не просит.
И только один Семушкин попросил лишние диски для своего автомата.
— Стрелок из меня никакой, — сказал он.
Ларин покачал головой.
— Два года воюешь, и вдруг вот — признание. — Семушкин ничего не ответил, и Ларин приказал выдать ему лишний диск.
Но вот все оружие на учете, и у каждого бойца есть НЗ патронов и гранат, и все слышали ларинский приказ. Теперь осталось ждать, когда немцы полезут в атаку.
Только ждать.
Короткий посвист снарядов на излете. И кажется, что снаряды залетают сюда, как футбольный мяч в аут, что они вне игры. Вдалеке непрерывно и дробно работает артиллерия.
— Молотят, — по привычке вздыхает Афанасьев.
Ларин прислушивается.
— Наш полк работает, — говорит он. — Это хорошо для нас, товарищ Афанасьев.
— Вот мы и тыловики, — по-прежнему без всякого выражения шутит Воронков, — в тылу у немцев.
И снова Ларин, пригибаясь, идет по траншее. Он знает: приближается минута, когда кто-нибудь из окруженных больше не сможет сопротивляться. От бессилия человек выпустит из рук оружие и закроет глаза. Или человек закричит дурным голосом, поднимется и подставит себя случайной смерти.
Даже июльское солнце не в силах удержаться в зените неба, и тяжелый багровый шар, словно вобрав в себя зной, клонится к земле.
Но тринадцать человек живут так, как этого хочет Ларин.
— Богданов!
— Здесь, товарищ капитан.
— Приказ остается в силе. Немцы не атаковали нас. Но мы атакуем их.
Они выползли из траншеи, когда стемнело. Ларин и девять бойцов. Пулеметчиков он оставил в траншее, Ларин сказал им:
— Красная ракета — огонь, зеленая — ко мне.
Они ползли, почти сливаясь с убитыми немцами. Они проползли триста метров, и Ларин крикнул чистым, отчетливым голосом:
— Гранаты!
Девять гранат по траншее, в которой немцы. Бросок в траншею.
Здесь не было никого, кроме мертвых немцев.
Они доползли до следующей траншеи и бросили туда девять гранат, но и здесь были только убитые немцы.
И в новой траншее были только убитые немцы.
Тогда Ларин понял, что немцы отступились от них.
Он выстрелил из ракетницы и долго смотрел, как зеленый огонек колеблется в спокойном бесцветном небе.
Теперь ползли четырнадцать человек. Они ползли цепочкой на расстоянии вытянутой руки по земле, на которой не было ничего, кроме убитых немцев. Люди понимали, что это сделали они и их товарищи, которых уже нет в живых, и их полк, который стрелял по этим местам. Но самое тяжелое было впереди. Им еще предстояло пробиться через линию фронта.
Редкий и хилый лес. Вышли из леса — речушка. Опустились на колени и не спеша напились. Наполнили фляги. И снова редкий и хилый лес, словно они вернулись назад. Теперь они слышат пулеметный перестук. Впереди, совсем близко от них, рвутся снаряды.
— Рвутся наши снаряды, — говорит Ларин, — передний край. — Он мог не продолжать: за этой немецкой траншеей наша дивизия…
Легкий предутренний час. Прохладные края облаков словно прикрывают небо от нового нашествия солнца. Оно разгорается, и кажется, что там, за горизонтом, скрыто гигантское поддувало.
Гранаты!
Фашистское крошево под ногами.
И отчаянный пулеметный ливень.
Кто-то упал рядом с Лариным. Ларин поднял его и, взвалив себе на плечи, побежал вперед. Упал Афанасьев. Поднял его Богданов. Еще упали двое бойцов. Когда Ларин уже видел свою траншею и уже слышал непонятные ему возгласы: «Мины! Мины!», он вдруг подумал: «Неужели меня сейчас убьют?»
С ужасом и отвращением он погасил эту мысль и прыгнул в свою траншею, уронив бойца, которого нес на себе. Это был Семушкин, раненный в мякоть руки навылет.
Ларин видел знакомые лица, но не узнавал никого.
Он чувствовал, как стремительно впадает в мягкое, счастливое забытье, но он сдержал себя и умоляющим голосом, как будто просил позволить ему хоть недолго еще командовать этими тринадцатью людьми, спросил:
— Убитые есть? Раненые?
Богданов отвечал:
— Убит Калач. Я его принес. Здесь он. Ранен Ильюшин — тяжело и легко — Семушкин. Ранен Афанасьев.
— Павел, Павел! — кричал над ухом Ларина знакомый голос. — Ты приди в себя. Это я, я — Снимщиков.
— Снимщиков, — сказал Ларин, — сведи меня к Бате.
— Ляг, отдыхай! — кричал Снимщиков, командир стрелкового батальона. — Дайте ему водки. Павел, булки хочешь?
— Хочу, — сказал Ларин и засмеялся. Он взял булку и уснул, уткнувшись кому-то в колени.
Проснулся Ларин в своей землянке. Рядом с ним сидел Макарьев — замполит.
— Что же это такое? — спросил Ларин. — Куда вы это меня привезли? Обратно в Кирики? (Кирики — было название деревушки, где обычно стояла дивизия между боями).
Макарьев молча подал Ларину миску горячих щей и, пока Ларин ел, рассказал, что утром, когда Ларин с людьми вышел из окружения, был уже получен приказ сниматься с боевых порядков. Другая дивизия заняла там оборону, а им было приказано вернуться обратно в Кирики.
— А пока мы переезжали, ты все спал, — сказал Макарьев, — сутки спал. Батя не велел тебя будить.
— А где Батя?
— Где ж ему быть? Вся наша дивизия…
— Понятно… — перебил его Ларин.
Все было понятно: дивизия в Кириках, и полк тоже. Правильные ряды землянок по обе стороны дорожки, которую так же, как в мирное время, расчищали от снега зимой и посыпали песком летом. «Невский проспект», «Проспект артиллеристов». И шутки знакомые. А сколько было надежд, когда батальон Пенькова выбил немцев из той дальней траншеи! Бежали немцы. Это все видели.
Ларин съел щи и снова заснул. Спал он долго и во сне видел бегущих немцев, маленькие черно-зеленые фигурки. Ларин, Пеньков, Петренко и командир отделения разведки Богданов стоят в траншее и смотрят, как бегут немцы. Яркое солнце играет зорю на орудийных стволах, на автоматных дисках, на линзах бинокля.
Проснулся Ларин оттого, что в землянку вошел посторонний. Это был Хрусталев — командир второго дивизиона. Макарьев, как гостеприимный хозяин, налил ему водки в граненый стаканчик.
— Ну что, как? — спросил Хрусталев. — Все спит?
— Вторые сутки, — ответил Макарьев.
— Это хорошо, это полезно, — сказал Хрусталев и, выпив водку, с шумом выдохнул воздух. — Да, в паршивую историю Ларин втяпался. Что, а? Как думаешь, Макарьев? И что это вы за народ, политработники? Все молчками да молчками отделываетесь. А ведь перед боем какую активность проявляли: вперед, вперед, рабочий народ! — Он подошел к койке, на которой спал Ларин, и покачал головой. — Случаем жив остался. Знаю. Бывало. Только и оставалось, что богу молиться. Два года воюем, кажется, можно было чему-нибудь научиться, ан нет, все вперед лезем. Молчишь, товарищ Макарьев?
— Я не молчу, а думаю, — сказал Макарьев. — По-вашему выходит, зря кровь пролили, а по-моему…
— Ну, ну, ты все же потише, — недовольно перебил его Хрусталев. — Человека разбудишь.
— А я не сплю, — сказал Ларин, с трудом отрывая голову от подушки. — Я все слышу. — Он приподнялся, сел на койке, потирая виски. Потом встал и тяжело шагнул к Хрусталеву.
— Зря, значит, воевали? — спросил Ларин, ставя свои пудовые кулаки на плечи Хрусталеву и заглядывая ему в глаза. — Зря?
— А ты меня не пугай, — сказал Хрусталев, взяв Ларина за руки. — Видали мы и таких…
— Стой, Ларин, друг, нельзя! — крикнул Макарьев, становясь между ними.
— Не бойся, замполит, — добродушно сказал Хрусталев, — я с бодливыми не вожусь. — И вышел вон, сильно хлопнув дверью.
— Побриться тебе надо, — сказал Макарьев Ларину, — побриться, помыться, гимнастерку новую…
