Анна Евдокимовна вспомнила, что мать Нади умерла за год до войны и тогда к Волковым переехала сестра отца — старая ворчливая женщина.

— А папа пишет? — спросил она девочку.

Надя покачала головой.

— Редко. Он на «пятачке».

Дети с уважением смотрели на Надю. Ее отец воевал на «пятачке»! Так назывался небольшой клочок земли на левом берегу Невы, недавно занятый нашими войсками и непрерывно обстреливаемый немцами.

Возвращаясь домой, Анна Евдокимовна думала о том, что каждый из ее учеников остался таким же, каким был раньше: Дима — способным и исполнительным, Миша — невозмутимым, Витя — упорным, Надя — приветливой, Лиза — рассудительной, но все они теперь живут жизнью взрослых людей, их прежние, особенные, детские интересы оборваны и раздавлены войной.

Придя домой, Анна Евдокимовна быстро справилась с хозяйственными делами и, придвинув к креслу маленький столик, занялась подготовкой к завтрашним урокам.

Ей пришлось работать до поздней ночи. Она чувствовала непривычную слабость: кружилась голова, ноги становились свинцовыми, строчки дрожали и вдруг, обратившись в черные змейки, куда-то исчезали. В такие минуты Анна Евдокимовна отрывалась от книги и, закрыв глаза, отдыхала пять — десять минут.

Она укоряла себя за то, что не сберегла немного еды от обеда. Было бы легче работать.

И заснуть мешала все та же гнетущая слабость.

«Надо правильно распределять еду, — думала Анна Евдокимовна. — Надо за этим следить».

Утром, перед тем как идти к Рощину, она зашла в булочную и, получив обед, спрятала небольшой кусочек в портфель. В обед она съела только второе, а суп вылила в судочек и унесла домой.

Прошло две недели, и она ни разу не нарушила установленных ею «правил еды». Но приступы слабости не прекращались. Несмотря на строгий режим, эти приступы становились все более продолжительными. Дома она часами просиживала в каком-то мучительном забытьи. Ночь проходила в смутных снах, в томительном ожидании рассвета.

Иной раз Анна Евдокимовна приходила к Рощину задолго до того, как собирались дети. Она стремилась к своей удивительной школе, как к спасительному оазису, но знала, что каждый новый вдох жизни потребует от нее новых, быть может, последних усилий.

Дети не опаздывали, приходили ровно к десяти, садились за круглый обеденный стол, и тогда самому пытливому взгляду не было доступно то усилие воли, которое каждый раз совершала Анна Евдокимовна, прежде чем начать очередной урок.

Ученики ее изменились за эти две недели. Они притихли, лица потемнели, глаза запали. И все же они никогда не жаловались…

Рощина Анна Евдокимовна видела редко. На работу он уходил вместе с женой рано утром, возвращались они уже после того, как уроки были кончены. Но всякий раз, когда Анна Евдокимовна встречалась с Рощиным, он живо интересовался ее занятиями с детьми. Слушая Анну Евдокимовну, он по своей привычке искоса поглядывал на нее, словно оценивая каждое слово.

— Блокада — это кольцо, — говорил Рощин. — Во-первых, его надо рвать. Во-вторых, внутри нельзя рассредоточиваться. Иначе кольцо сожмется.

Анна Евдокимовна слушала молча. Не хотелось уходить отсюда. Мучительны были переходы от бесстрашной и трезвой работы к темному быту.

Морозы стояли свирепые, бесснежные. Веселый и щедрый поток машин, троллейбусов и трамваев застыл, словно околдованный лютой зимой. Вагоны вмерзли в землю. Улицы были словно перекошены холодом. Анне Евдокимовне казалось, что слова Рощина, ставшие для нее драгоценными, глохнут на ледяном сквозняке.

Четырнадцать обледенелых ступенек, мохнатая от нависшего снега дверь, с трудом поворачивается ключ в заржавленном замке. И новые усилия, чтобы на самом ничтожном огне согреть суп.

Однажды Рощин сказал ей:

— Андрей Николаевич совсем плох. Понимаете, у него и раньше был туберкулез, ну а теперь… — Рощин не закончил фразу и сунул Анне Евдокимовне листок с адресом больницы.

В этот же вечер она пошла к Андрею Николаевичу. В проходной больницы старая женщина в дворницком тулупе выписала ей пропуск и сказала номер палаты. Все же она долго блуждала по длинным больничным коридорам, слабо освещенным «летучими мышами».

Дежурная сестра, положив голову на руки, спала за своим столиком. Анна Евдокимовна разбудила ее.

— Кто, кто?.. — переспросила сестра. — Да, еще жив. Вот сюда. — И Анна Евдокимовна вошла в палату.

Среди неподвижно лежавших людей она не могла найти Андрея Николаевича, но в это время к ней подошел мужчина в очках.

— Вы к Андрею Николаевичу?

— Да.

— Идемте.

Он лежал в глубине палаты. Когда Анна Евдокимовна подошла к нему, не шевельнулся. Она села на стул. Тишина в палате ничем не нарушалась. Наконец мужчина в очках спросил:

— Вас зовут Анна Евдокимовна?

— Да…

— Я о вас слышал. Обязательно приду к вам. Моя фамилия Левшин. Я замещаю Андрея Николаевича и тоже пришел его навестить. Но… — Он не докончил фразу и поправил одеяло на больном.

Анна Евдокимовна молча посидела у койки еще с полчаса, затем в коридоре разбудила дежурную сестру, отметила пропуск и вышла на улицу.

Мороз нарастал. Казалось, что он ледяным поясом туго перетянул улицы и дома. Совершенно белая луна вдруг вышла из-за облака и замерла над больничным зданием.

Анна Евдокимовна вспомнила лицо Андрея Николаевича, поразившее ее своей неподвижностью. И по пути домой, и уже в своей комнате она мысленно видела это лицо с сухой кожей и складками, собранными у глаз и рта.

Левшин отрицательно покачал головой в ответ на ее немой вопрос. Да, конечно, Андрей Николаевич умрет. У него туберкулез, и он не выживет. Анна Евдокимовна чувствовала ужас перед этим медленным угасанием, свидетелем которого только что была. Неужели и ей угрожает та же судьба?

Она отогнала от себя эту мысль. Ведь у Андрея Николаевича туберкулез. Третья стадия. А она совершенно здорова… И все же немногое отделяет ее от больничной койки…

Но утром она пойдет к Рощину и будет учить детей. Разве этого не достаточно, чтобы противостоять концу, начертанному ее испуганным воображением?

В десять утра она придет к Рощину, увидит учеников и забудет бессонную ночь. Но верно и то, что завтра после уроков она снова вернется все к тем же мыслям. И сможет ли она долго скрывать от детей эту двойную жизнь? Скоро ее тайна будет обнаружена, напряжение воли станет физически невозможным, и она, на глазах учеников, подчинится своему позорному бессилию.

На следующий день после уроков она дождалась Рощина. Он не успел еще скинуть полушубок, как Анна Евдокимовна подошла и коротко сказала:

— Больше я на занятия не приду.

Рощин испугался.

— Что с вами?

Но она, ничего не ответив, открыла дверь на лестницу. Рощин схватил ее за руку:

— Обязательно надо прийти! Разве вы не видите, что с детьми делается? Они и так как воск… Как воск!

— Больше я не приду, — повторила Анна Евдокимовна и вышла на лестницу. Спустившись вниз, она слышала, как Рощин что-то кричал, но не могла разобрать слов.

Она уже перешагнула тот рубеж, за которым измена кажется единственным верным выходом. Больше в ее жизни не будет никаких усилий. Но чем же тогда будет ее жизнь? Об этом Анна Евдокимовна еще не думала.

Она не торопясь шла домой, рассеянно глядя по сторонам. Возле булочной, вытянув вперед руки, громко рыдала девочка лет двенадцати.

Анна Евдокимовна вошла в булочную, сказала:

— На сегодня и на завтра.

Получив хлеб, она задержалась, чтобы согреться. Плачущую девочку привели в булочную. Ее спрашивали:

— Что ты плачешь?

Но она, не в силах ответить, захлебывалась слезами, и ничего нельзя было разобрать.

— Карточки потеряла?

Девочка зарыдала еще громче.

— Так и есть, — сказал какой-то бородатый мужчина, — потеряла карточки.

— А где твои родители? — спрашивали девочку.

— Мамы нет, папа на фронте. Я живу с тетей, но она ушла позавчера и больше не приходила.

Голос девочки показался Анне Евдокимовне знакомым. Она обернулась, затем подошла ближе.