Он лег на диванчик, левой рукой растирая грудь. Прошло несколько минут, в соседней комнате послышались новые голоса. Федор Васильевич прислушался.

— Ну как? — спросил голос Бородина.

Ему ответили шепотом. Говорила Елена Владимировна, что-то сказал Игорь, потом Бородин, и тоже шепотом. Потом в дверь постучали.

— Войдите! — негромко крикнул Федор Васильевич.

Осторожно, на цыпочках вошел Бородин. «Как врач к тяжелобольному», — подумал Федор Васильевич. Неестественно бодрым тоном и потирая руки, Бородин спросил:

— Так как же мы себя чувствуем?

Вопрос был праздный. Но Федор Васильевич был доволен, что Бородин пришел, и сказал:

— Садись, пожалуйста, садись. Вот это кресло очень удобное. Я понимаю, что там, — он показал на дверь, — тебе уже все сообщили. Я слышал, как вы шептались. Да, слышал. Ну как, они меня уже объявили сумасшедшим?

— Что за ерунда, — сказал Бородин.

— Патологический тип: смеется на похоронах, плачет на свадьбе. Такое счастье привалило, а он… Сына-то ведь не выгнали! Строгий с предупреждением! Ура!..

Он встал и, все еще растирая грудь левой рукой, в волнении прошелся по комнате. Потом сел и с надеждой взглянул на Бородина.

— Извини меня, Федя, я что-то тебя не пойму, — сказал Бородин. — Парень совершил тяжелый антиобщественный поступок, он очень много пережил, переболел и наказан. В конце концов, для комсомольца высший орган — комсомольское собрание, и его решение следует уважать.

— Высший орган! — повторил Федор Васильевич. — Все это слова. Ты же сам предложил, чтобы он переварился в заводском коллективе.

Бородин понимающе кивнул головой.

— Переварился, — повторил он, улыбаясь. — Было и такое словечко. Как же: переваренный, непереваренный. Ну конечно, наш завод на все способен, но университетский коллектив — это тоже серьезно… И потом, послушай, надо и о Лене подумать. Да, да. Не спорь. Она стала на себя не похожа. Со стороны виднее. Подожди, подожди, потом скажешь. Дай я скажу. Она мать. Игорь для нее еще вот какой…

— Неужели я этого не понимаю? — начал Федор Васильевич, но не стал продолжать и махнул рукой.

— Ну-ну, не маши, — шутливо сказал Бородин и встал. — Это ж пустое дело — против жизни махать. Пойдем-ка, проводи меня лучше до дому. Голову проветри. А молодежь — у нее своя специфика. К ней нужен подход.

— Подход? — переспросил Федор Васильевич. — Подход… Это, конечно, верно. Но не слишком ли много разговоров об этом самом подходе к молодежи? Ведь от суетни толку мало. Ты смотри: было время, когда мы только тем и занимались, что на каждом углу твердили: молодежь наша — самая лучшая в мире. Потом, не знаю, как ты, а я то и дело стал слышать, что наша молодежь ни во что не верит, как мы верили когда-то, что комсомол уже не тот, что был. Ну хорошо, кажется, эта мода прошла, но началась новая: «Подход». Я даже какую-то пьесу смотрел, там на каждом шагу: «Осторожно, молодежь!»; «Стоп, необходим специфический подход!». И ребята показаны вроде неплохие, но все орут в один голос: дайте специфику, тогда не зазнаемся, дайте подход — будем трудолюбивы, ну и все прочее.

— А по-твоему, что — подхода к молодежи не надо?

— Поменьше надо сюсюкать: вы молодежь, мы старики. Кому сколько лет — разве в этом главное?

— Хочешь, чтобы и с Игоря и с тебя одинаково спрашивали?

— А почему бы и нет? Смотря что… Знаний у него еще мало, опыта очень мало, здесь требовать надо по-разному, а вот что касается порядочности, так почему бы и нет? Нельзя по молодости лет гадости делать и «спецификой» прикрываться…

— Это правильно, — сказал Бородин. — Только очень уж ты сплеча рубишь. Специфика — она существует. Ну, смотри, мой Виктор. Вообще-то он парень дельный, но насчет девушек — ну просто беда. Влюбчив. Это как, молодежная специфика или нет? Что, замолчал? — спросил он, смеясь. — Нет уж, браток, возраст есть возраст.

— Да я разве с этим спорю? Я… Ладно, пошли, я провожу тебя.

— Вот это дело! Но только знаешь… грудь вперед! — И он открыл дверь с таким видом, словно хотел сказать: «Пожалуйста, операция закончена».

— Увожу Федора, — сообщил он Елене Владимировне заговорщицки. — К цыганам едем.

— Я скоро вернусь, Лена, — сказал Федор Васильевич. — Где Игорь?

— Он вниз спустился, к Любочке, сейчас придет…

— До свидания, Елена Владимировна, — сказал Бородин. — Может быть, вы все-таки когда-нибудь осчастливите наше семейство?

— Обязательно. Очень хочу. Вы сами знаете, как я вас люблю.

— Слыхал? — весело спросил Бородин.

На улице потеплело. Шел снег. Большие хлопья падали тихо и торжественно, как и подобает первому снегу.

— Давно ли белые ночи встречали, и вот, пожалуйста, надевай валенки, — сказал Бородин, поеживаясь. — Меня дети подговаривают модные боты купить — «прощай молодость». — Он вытянул руку и с удовольствием зажмурился. — С подлинным верно: снег!

Федор Васильевич проводил Бородина и повернул домой. Он шел и думал о сыне. Он так ясно видел его лицо, как бывает при быстрой вспышке магния. Но магний горел, не сгорая, и Федор Васильевич не спеша разглядывал дорогие черты.

Игорь был похож на мать. Он унаследовал от матери не только ее черные узкие глаза и не только ее маленький рот, но даже ее милую улыбку и даже ее манеру чуть сгорбившись сидеть за столом. В ярком магниевом свете Федор Васильевич ясно видел Елену Владимировну и Игоря. Они уютно сидят рядом и разговаривают о чем-то своем. Федор Васильевич завидовал их общей милой улыбке и даже тому, что они так похожи друг на друга.

«Глаза мамины, а взгляд ваш». Он вспомнил, как впервые привел своего мальчика на какой-то праздник. Не то была елка, не то Первомай. Все восторгались Игорем и говорили, что он «вылитая мать», и все-таки находили сходство и с Федором Васильевичем. «Взгляд отцовский…» Как он всем этим гордился!

«Зачерствел я, что ли, за эти годы? — спрашивал себя Федор Васильевич. — Не то чтобы зачерствел, а просто много рассуждать стал. Но разве я от этого меньше его люблю?»

Вспомнить только, как он переживал школьные экзамены, а потом каждый успех Игоря в университете! Но, может быть, это просто честолюбие, а не любовь? Федор Васильевич где-то слышал или читал, что настоящая любовь — это такое чувство, когда смотришь на человека не со своих, а только с его позиций. «Но это ж рабство какое-то! — всегда возмущался Федор Васильевич. — Подмена объективного мерила воробьиными эмоциями». Но сейчас не хотелось думать ни о мериле, ни об эмоциях. Хотелось смягчиться. Смягчились же товарищи Игоря по комсомолу. Им, наверно, известно, что человек совершает в жизни не одну, а несколько, иногда много ошибок. Понял же это декан. Почему же это все так трудно ему дается? Больше всего хотелось прийти домой, увидеть Игоря и посидеть втроем. Просто так, без слов понимая друг друга.

Когда он дошел до дому, улица вся побелела. Снег падал теперь быстрее и не так торжественно. Федор Васильевич вытер ноги и вошел в парадную. Здесь, как всегда, дул сквозной ветер. В глубине парадной было открыто окно во двор и стучала рама. Он хотел подправить раму, но в это время у самого окна увидел две целующихся тени — Игоря и Любочку. Игорь был без пальто, а она в шубке и шапочке. Снег падал на шапочку, волосы Игоря были совсем мокрыми.

Федор Васильевич стал медленно подниматься по лестнице, подолгу останавливаясь на каждой площадке. «Обязательно надо заняться квартирой, — думал Федор Васильевич, — а то доведешь себя черт знает до чего. Обменяться и разъехаться. Пусть у Игоря будет своя комната, и пусть он делает в ней что угодно». Но, думая так, он знал, что несправедлив к сыну. «А я в его годы?.. — думал Федор Васильевич. — Игорю уже девятнадцать, и Любочке столько же, она славная, умная, интеллигентная девушка, и они знакомы с детства…»

В это время он услышал голос Игоря снизу:

— Он мне так и сказал: «Никакой науки, к станку!» А станочек-то старенький, перержавленный… Ну, а я уперся: «Нет, нет и нет!..»