В номере было душно, но он не открывал окно и даже опустил тяжелые, бурого цвета, купеческие занавески, чтобы никто, даже случайно, не мог увидеть его здесь, шагающего взад и вперед по скверному дощатому полу.

Было яснее ясного: они сговорились, сговорились не подавать ему руки, не разговаривать, не отвечать на письма. И Ганечка, конечно же, был с ними в сговоре. Он ведь больше всех был влюблен в Катеринку. «Море цветов!» Какая пошлость! «Море цветов!..»

Конечно, Ганечка был с ними в сговоре, но не выдержал. Увидел Владимира Павловича и не выдержал: захотелось посплетничать, рассказать, первому сообщить…

А этот Ткачев! Владимир Павлович с трудом мог вспомнить его лицо, фигуру. Что-то очень мощное, возвышающееся, как башня над местностью, — так он когда-то метко острил над курсантом военного училища. Теперь, наверное, командует ротой. Ать-два, ать-два!.. Нашла сокровище! Ну, да и она не изюм…

Но тут он вспомнил Екатерину Дмитриевну, Катеньку, Катеринку — как он любил ее называть, вспомнил ее красивую, бодрую и здоровую фигурку, необыкновенно тонкие кисти рук и нежную-нежную шею. И все это было отдано ему, в тот вечер за Волгой…

Он спал на ее руке. Она разбудила его с рассветом. Заря была такая яркая, что, казалось, кровь лежит на лице Катеринки. Месяца через три после этого она сказала ему, что беременна. «Ну, знаешь, не мне тебя учить…» — «Тише, тише… — просила она. — Нас могут услышать». — «Это же так просто! Ну, Катеринка!» — «Тише, тише…»

Двадцать один год назад, уезжая, он был уверен, что все «в порядке». Как бы не так!

«Она хотела досадить мне», — думал Владимир Павлович, понимая, что это не так, что никто не пойдет на муку ради мелкого и глупого чувства. Да и алименты не гнались за ним все эти годы, алименты, которые действительно могли ему повредить. Все дело было в том, что она хотела ребенка. Хотела, несмотря ни на что. Ей был ненавистен и этот шепот, и эти намеки… Но понимая, что это так, Владимир Павлович все так же ходил из угла в угол по дощатому полу и повторял: «Она хотела мне отомстить… Они сговорились унизить меня». И они добились своего, думал Владимир Павлович. Последнее слово все-таки осталось за ними, а ему теперь надо дожидаться утреннего поезда и ехать назад в Москву.

«В Москву?» — спросил себя Владимир Павлович и ужаснулся. В таком-то настроении, не отдохнув, и в Москву? Именно сейчас, когда ему нужны силы для нового этапа? Нет, шалишь…

Он вынул из всех карманов деньги, сосчитал и, уложив в бумажник, прибавил аккредитив. Получалось так, что на поездку в Гагры не хватало рублей четыреста. Ерунда, Полина вышлет. Гагры, Гагры, Кавказская Ривьера! Конечно, он там отдохнет. Пусть хоть двадцать дней. Да и для того, чтобы рвать с Полиной, нужна какая-то прослойка, короче говоря, надо вывести себя из штопора, перейти в другое качество, а то он, кажется, в самом деле запсиховал. Пляж, море, луна, мраморные лестницы… А если Полина подошлет денег, можно будет съездить в Сухуми, где сохранился такой духанчик…

И он отдернул бурую занавеску и распахнул окно, как будто уже мог увидеть эти свободные оранжево-зеленые дали.

В окно ворвался резкий, холодный ветер и острый запах ночной сырости. Где-то далеко, на одной ноте, низко гудел пароход. Владимир Павлович с минуту вслушивался в гудение, потом нахмурился и захлопнул окно. Как он любил раньше эти темные сентябрьские ночи, освежающий холодок, сырой запах Волги! Он старался отогнать от себя картины далекого прошлого, а они выплывали снова, и стучались в стекла, и мучили сердце. Это была знакомая, тоскливая боль, которая выгнала его сюда из Москвы. И он подумал, что там, в Гаграх, эти приступы будут повторяться и что там особенно остро он будет вспоминать эту плохо освещенную набережную и темноту, которая начинается за обрывом и кончается на левом берегу реки, где день и ночь горят огни строящейся ГЭС. На кой черт ему пляж из гальки, и будки с мороженым, и будка с афишами концертов Киевской филармонии! На кой черт это все, когда ему хочется темной ночью пройти по набережной вдоль Волги со старыми своими товарищами, подставив лицо порывистому осеннему ветру! Нет, он не простит себе бегства отсюда…

А что, если?.. Нет, нет, не на птичьих правах, не с оглядкой… Но что, если он останется отдыхать здесь… как бы это сказать… останется полноценно? Не от него это зависит? Положим, кое-что зависит и от него! Новая мысль, которая пришла ему в голову, была настолько волнующе заманчива, что прошло несколько минут, прежде чем он с нею освоился.

В конце концов, почему бы и нет? — осмелев, думал Владимир Павлович. — Попробуем рассчитать. «В этом нет сомнения, это твой сын», — сказал Ганечка. Вероятно, действительно так. В таком случае непременно надо заглянуть к супругам Ткачевым и напомнить о себе. Ну, конечно, без всяких крайностей, без скандалов, вежливо, культурно. Просто хотелось бы познакомиться со своим сыном. Разве это не мое право? Позвольте, позвольте, почему это я должен говорить об этом вполголоса? Ах, у него есть отец! И Анатолий не знает, что это не родной отец? Но он должен узнать об этом. И тогда он сам решит. Ему уже двадцать лет. Нельзя? Ах, Екатерина Дмитриевна и товарищ Ткачев будут переживать? Но разве он сегодня ничего не пережил? И этот смеющийся взгляд администратора, и глухой шепот позади себя, и зубоврачебный дот — все это ваша работа, дорогие товарищи! А ведь он приехал отдохнуть в родной город.

Чем больше думал Владимир Павлович, тем больше нравился ему его план. Последнее слово все же будет за ним, это ясно. И он останется на этот месяц, здесь, но не в той жалкой роли, которая была ему уготовлена и в какой он был в действительности весь сегодняшний день. Он останется здесь как дорогой, уважаемый гость. И он сможет рассказать своим сослуживцам, как его приглашали обедать, и как друзья водили его в городской театр и на базар, и какие там дивные помидоры и арбузы. Специально для него была устроена поездка по Волге, вниз по матушке по Волге.

И молодежь будет с ними — Анатолий со своей девушкой. На этом он настоит. Переедут на левый берег, встретят зарю, вспомнят старые добрые времена. Да, дорогие товарищи, вам придется побегать, а не то… Черт возьми, все-таки… сын!

И все это без всякого риска для Владимира Павловича. Никто из его бывших друзей не пойдет на то, чтобы открыть Анатолию правду и чтобы разрушить это выдуманное Катеринкой отцовство. Они-то ведь все от Катеринки по-прежнему без ума. Это видно по Ганечке. Ну, так ладно… Он накажет их за сговор.

Владимир Павлович быстро разделся и лег, чувствуя, что устал, и предвкушая хороший сон после верно принятого решения. Но простыни были холодными, и едва он лег, как почувствовал, что изо всех щелей дует. Он лежал и дрожал, чувствуя, как озноб забирается все выше и выше — с ног на живот, на грудь, на подбородок. Наконец он заснул, словно провалился в черную яму. Но через час проснулся в тревоге: сколько времени, не опоздал ли он? Быть может, Ткачев уже ушел на работу, и тогда весь день придется толкаться в отвратительном безделье.

Часы показывали четыре, но больше Владимир Павлович не мог уснуть. Он лежал, дрожа от холода, и все думал о подробностях своего будущего свидания с Ткачевым. Не надо быть дураком и лезть прямо в дом.

Наверное, сидят и пьют чай. Входит Владимир Павлович. Шум, грохот. Нет, нет… Надо спокойно подойти к Ткачеву на улице, приподнять шляпу: «Не узнаете?» Начинать надо как раз не с Катеринки, а именно с этого фальшивого родителя. Пускай уж он распорядится, скомандует Лебедеву, Рябинину, Саше Жилину. Ах, Саша, Саша…

Остаток ночи он провел скверно. Голова была как свинцовая, во рту он чувствовал отвратительный вкус ржавчины, и какая-то тяжесть лежала на сердце.

Утром на воздухе он почувствовал себя лучше и с удовольствием прошелся по бульвару. Было тепло, тихо и ясно. Солнце пригревало по-летнему, но уже во всем чувствовалась осень. За ночь ветер нарвал много листьев, и они шуршали под ногами и двигались, и казалось, что весь бульвар вместе с Владимиром Павловичем, шурша, движется куда-то вниз, к Волге, и еще дальше, к тоненькому барьерчику горизонта.