— Ну, я согласен. Только вот Рыбья Кость — не чужая.

— Она не чужая? Что она про меня говорила!

— Ну, глупости говорила, ты еще с ней помиришься.

— С ней? Никогда! — со злобой выкрикнула Ниссо. — Вот чужая, вот ящерицын язык! Крысу ей в рот!

Шо-Пир опять рассмеялся. Ниссо обиделась.

— Ты не знаешь, Шо-Пир. Она не любит тебя и Бахтиора не любит… Она Бахтиору даже осла не дала, когда он уходил.

— Как не дала? А где же ее осел?

— Видишь, Шо-Пир! Ты ничего не знаешь, Бахтиор по всему селению ходил, ослов собирал, так?

— Так.

— К ней пришел тоже. Я же знаю! Ты на канале был, а я с Бахтиором вместе ходила — помнишь, ты сам сказал: помоги ему согнать всех ослов… Рыбья Кость не дала. Карашир больной был, опиум курил, мы пришли. Рыбья Кость нас прогнала, сказала: не дам своего осла. Бахтиор ругался. Мы ушли. Не дала!

— Почему же он мне ничего не сказал?

— Не знаю. Ты сказал — двадцать пять ослов, мы двадцать четыре собрали. Когда Рыбья Кость нас прогнала, мы в другой дом пошли — к Зуайде мы пошли. Брат ее, Худодод, дал последнего… Ничего, он хороший человек тоже… А Рыбья Кость — как змея, ненавижу ее!

— Ну, насчет нее мы с тобой еще разберемся. Давай-ка дальше работать. Только вот что: полезай наверх, мне уже не достать, теперь я тебе камни подавать буду, а ты укладывай. Если я полезу, пожалуй, стена обвалится.

— Не влезть тут, Шо-Пир, камни могут упасть.

— Давай подсажу!… Э-эх!

Подхватив Ниссо, Шо-Пир вдруг впервые почувствовал силу и гибкость девушки, безотчетно прижал ее к себе. Но сразу же высоко поднял ее на вытянутых руках… Она уцепилась за камни и села верхом на стенку. Уловив в растерянных глазах Ниссо необычный блеск, Шо-Пир сказал себе: «Глупости! Она же еще девчонка!» — и, резко наклонившись над грудой камней, выбрав самый увесистый, подал его Ниссо:

— Держи крепко, не урони… Тяжелый!

Ниссо ухватила камень, втиснула его в раствор глины.

Продолжая работать, они молчали. Стена была уже выше роста Шо-Пира.

Отдав купцу своего осла, Карашир так накурился опиума, что трое суток подряд находился в мире видений. Давнишняя мечта о счастливой жизни томила его. Ему казалось, что он идет посреди реки, по плечи погрузившись в золотую воду. Вода приподнимает его и несет вниз с невероятною быстротой. Он взмахивает руками, и золото волнами разбегается из-под его рук. Он делает шаг — и целые страны проносятся мимо. То перед ним страна из прозрачных фиолетовых гор. Карашир видит женщин, живущих внутри этих гор, они движутся в фиолетовой толще, как рыбы в глубинах озера, — они спешат к берегу, чтоб увидеть его, могучего и знатного Карашира; он устремляется к ним, но чем ближе подходит к берегу, тем плотнее становится вода, — и Карашир не может передвигать ноги; ему кажется, что он увязает в этой золотой и страшной трясине; он кидается обратно к середине реки, а женщины на берегу смеются… Течение вновь подхватывает его, он делает шаг, и — проходит, может быть, вечность — перед ним уже другая страна: горы покрыты коврами, вытканными из разноцветной шерсти, он приближается к ним и видит: песок по берегам реки совсем не песок, а россыпи белого вареного риса, и людей кругом нет, и, кажется, весь этот рис приготовлен для него одного, стоит только нагнуться; но едва он приближался к берегу, ковровые склоны гор покрывались полчищами зеленых крыс, они сбегались к реке и начинали пожирать рис, и Карашир слышал, как чавкают и хрустят зубами эти неисчислимые полчища… Он в страхе снова кидался к середине реки, и течение подхватывало его, и по берегам открывались новые страны… Время исчезло в этом беге по золотой реке, тысячи стран уже промелькнули мимо, надежды сменялись самым страшным отчаянием. Карашир то радовался, то кричал от ужаса… Карашир выбрался из золотой реки только на третьи сутки, когда вода в ней вдруг стала не золотой, а обыкновенной и очень холодной. То Рыбья Кость, которой надоели крики и бормотанья мужа, вылила на него три больших кувшина холодной воды.

Но и очнувшись, Карашир долго еще пролежал на каменных нарах, не в силах приподнять голову, которую раздирала невыносимая боль. Однако он затих, и Рыбья Кость знала, что теперь, пролежав еще полдня, он, наконец, придет в себя.

Когда сознание окончательно вернулось к Караширу, он увидел, что Рыбья Кость сидит на полу и, катая между коленями большой круглый камень, перемалывает в муку сухие ягоды тутовника. А вокруг нее сидят восемь детей, ждут, когда мать сунет им по горсти этой сладкой муки.

— Дай мне тоже, — чуть шевеля губами, цедит Карашир и протягивает с нар волосатую руку.

— Опомнился? — злобно глядит на него Рыбья Кость и отшвыривает его руку. — Где мука?… Ну-ка, скажи теперь, где мука?

— Ты… оглашенная! Какая мука? У тебя под носом что?

— Не эта, собачий хвост! Пшеничная мука где? Ну-ка, вставай! — Рыбья Кость дергает Карашира так, что он падает с нар. — Три дня валяешься… Где?

Карашир садится на полу, припадая к каменным нарам, потирает ушибленный бок, силится вспомнить.

— Не понимаю, — нерешительно говорит он.

— Не понимаешь? Черви мозги твои съели. Пусто у тебя там, пусто, а?

Потянувшись к Караширу, Рыбья Кость больно долбит его кулаком по лбу. Карашир отстраняется, он чувствует себя виноватым, он не хочет ссориться с женой и сейчас боится ее.

— Не помню, — бормочет он, — болит голова…

— Осел где? Где осел наш? Я спрашиваю… Где?

— Осел?

Ага! Теперь Карашир сразу все вспомнил. Как же это было в самом деле? Он шел на свой новый участок и вел осла. Зачем он повел с собой осла? Ах, да, он ходил за глиной, чтобы подправить края канавки, потому что вода просачивалась между камнями. Когда он проходил мимо лавки, купец окликнул его; он не хотел отвечать, но купец окликнул его еще раз… Он остановился. Тут-то все и произошло: купец потребовал у него осла за долги, последовала ссора, а потом купец сказал, что, получив осла, даст в долг до весны целый мешок муки. А перед тем Рыбья Кость ругалась и требовала, чтоб свое собственное зерно Карашир размолол на мельнице, а он не согласился, потому что на собрании решили не трогать зерна, — и Шо-Пир так велел, и Бахтиор, и все так решили. И купец сначала тщетно уламывал Карашира, а потом как-то так получилось, что в руках Карашира оказался кулек с опиумом, и он отдал купцу осла и только просил, чтобы купец дал ему довезти на осле мешок муки до дому. Купец сказал, что лучше сделать это ночью, чтоб в селении не было пустых разговоров. Он согласился и, сбросив глину, оставив осла купцу, вернулся домой и сказал жене, что осла пришлось отдать, но зато ночью они вместе сходят к купцу и возьмут у него мешок муки… А потом… Что же было ночью? Нет, он не помнит, что случилось ночью, и вообще больше ничего не помнит.

— Ты за мукой к Мирзо-Хуру ходила? — спрашивает Карашир, потирая ладонью разбитый лоб.

— Ходила.

— Где мука?

— Это тебя, собачье племя, надо спросить, где мука! Не дал мне купец муки.

— Почему не дал?

— Сказал: «Твоя мука твоей и останется, но будет пока лежать у меня. У тебя сейчас есть свое зерно, когда не будет его, тогда дам».

— А ты объяснила ему, что…

— Что ему объяснять? Смеяться стал, кричал: «Постановление, для дураков постановление!… Просто власть хочет себе все зерно забрать, советским купцам, наверное, его продали, ждут, когда за ним явятся. А вы верите!» Вот что он сказал! Еще сказал: «Мельница в крепости есть, идите и мелите свое зерно, пока Бахтиора нет. Ночью, — сказал мне, — иди, чтоб ни Шо-Пир, ни его прислужники не увидели…» Я ему сказала, что для посева тогда не хватит, он мне: «Пять лет каждую весну тебе для посева даю, неужели на шестой год не дам?»

— Дает? Так дает, что теперь и молоть нам нечего!

— Молчи ты, дурак! Он правду сказал: дает все-таки… А теперь я больше голодной не буду. Тебя ждала, когда дэвы выйдут из твоей головы. Сегодня ночью снесем наш мешок на мельницу.