Я не знаю, почему рубин красный, а ляджуар синий. Зикрак говорлив сегодня. Он дразнит меня своими легендами. И чтоб хоть чем-нибудь ему отплатить, легенды начинаю рассказывать я.

— Зикрак,-говорю я,-вот у вас собирают колосья и складывают их на площадку. А потом волы ходят по кругу и вытаптывают зерно. Нигде теперь не молотят так, только у вас, в Шугнане. А была такая страна, там тоже зерно молотили волами. Четыре тысячи лет назад. Пять тысяч, ты подумай: это очень давно — пять тысяч лет! Ходили погонщики за волами и пели однотонную песню: «Молотите себе, молотите себе, волы, молотите себе, молотите себе солому на корм, ячмень для господ ваших, вы не должны отдыхать, ведь сегодня прохладно…» Так пели погонщики. Они были рабами. Вы тоже были рабами недавно. Это была большая страна. Ее жители верили в солнце и солнце считали богом. Вы тоже верили в солнце еще недавно. И в огонь верили… В эту страну везли ляджуар. Может быть, отсюда везли, от вас. И он считался там лучшею драгоценностью в мире, дороже золота и дороже алмаза. Там ляджуаром владели только цари. Одного царя звали Тутмес Третий, статуя его- изображение его — была покрыта золотом и ляджуаром. Другой-Тутанхамон-украсил ляджуаром свое царское кресло. А верховные судьи носили на груди маленькие подобия богини, которую звали Маат. Это была богиня Истины, и подобия ее изготовлялись из ляджуара. А бедняки не могли достать ляджуара и глиняных своих божков-ушебти, загробных ответчиков,-покрывали стеклом, синим стеклом, чтоб они были похожи на сделанные из ляджуара. Из той страны цари посылали за ляджуаром купцов. Корабль одного из таких купцов потерпел крушение, купец был выброшен морем на остров. Там были винные ягоды и виноград, по-вашему виноград — ангур. Там были рыба и пернатая дичь, там было все, и не было ничего, что не существовало бы там. И купца встретил змей, громадный змей в тридцать локтей длиной. Он был хозяином этого острова. У змея были человеческое лицо и длинная борода. Он сверкал позолотой и, когда передвигался, производил шум грозный, подобный грому, деревья гнулись, и дрожала земля. Но знаешь, какие у него были брови? Его брови были из ляджуара, и само небо завидовало этим бровям, потому что у неба звезды были бледнее, чем те (я вспомнил золотистые вкрапления колчедана, которые всегда считались качеством, еще более увеличивающим ценность ляджуара) золотистые точки, которыми поблескивал этот ляджуар. Брови у змея были подобны звездному небу и лучше звездного неба… Что тебе еще рассказать, Зикрак? Змей подарил купцу-мореходу много слоновьих клыков, благовоний и кусков ляджуара и отпустил морехода домой… Я много знаю об этом змее. Рассказать тебе все?

Зикрак слушал меня сосредоточенно и с высоким вниманием. Тут он оглядел потемневшее и давно уже звездное небо и спокойно сказал:

— Ты хорошо говоришь, рафик. Расскажи еще. О змее — не надо. О море скажи. Я не знаю, что такое море. Один русский говорил мне о нем. Так много воды, что оно занимает места больше, чем все горы Памира, Кашгарии, Канджута и страны Афгани. Правда ли это? И что такое корабли? Как их строят?

Я понял, что напрасно вспомнил египетский «Рассказ о потерпевшем кораблекрушение». Я понял, что председателю нижне-шахдаринского сельсовета Зикраку интересней было бы услышать от меня рассказ о Совторгфлоте и, скажем, о Балтийском судостроительном заводе. Вот такие легенды он бы слушал всю ночь. Но…

…Поздно, темно, холодно. Босоногий шугнанец уходит, перекинув через плечо шкуру овцы и задрав на спину черноцветный плотный шерстяной халат-глим, в котором овечьи ноги и голова.

— Завтра,-говорю я Зикраку,-завтра я расскажу тебе все, что знаю о море.

Пятнадцатое августа 1930 года. Просыпаюсь. В летовке темно. Как гигантский примус, шумит река. В дверном проломе две горные громады: черная и белая, снежная. Над ними яснеющее небо. Перед проломом-туша овцы, подвешенная к потолку. Белая гора в вершине конуса тронута где-то за горами родившимся солнцем. Снег, оживая, меняет оттенки: бледно-палевый, лимонно-желтый; наливается светом, сверкает. Всюду ниже-темно.

Приехал Карашир, пришли два шугнанца-носильщика. На Карашире-ветхий черный халат. Карашир- старый охотник, коренастый, короткобородый. Всю жизнь он ползал по скалам со своим фитильным мултуком, бил архаров, кийков, барсов. Шестнадцать лет назад он был в тех местах, куда сейчас собирается вас вести. Зикрак сдался: дальше он не был. А Карашир нам- рассказывает: ляджуар был найден его отцом, охотником Назар-Маматом, жителем кишлака Барвоз. Отец его умер давно, а перед смертью рассказал о ляджуаре ему, Караширу. И в год войны, очень давно, в четырнадцатом по нашему счету году, собрались пойти за ляджуаром три человека: Азиз-хан, аксакал Шугнана, Назар-бек из кишлака Бадом и Ходжа-Назар из Барвоза. С ними пошел Карашир-Черное молоко. Трудно было идти. Все заболели тутэком, а тутэк-болезнь высоты: головокружение, бешенство сердца, удушье, а в сильной степени-кровь из горла и смерть. Все заболели тутэком, но ляджуара достигли, дошли до подножья отвесной скалы, где много обломков его. На скалу не взбирались-туда смертный не может взобраться… С тех пор к ляджуару не пытался ходить никто. Дойдем ли мы? Карашир с сомнением поглядывает на нас и качает головой. Он относится к нам с уважением, потому что труден путь, по которому мы решились идти…

Через час мы выходим: Юдин, Хабаков, я, Карашир, два шугнанца-носильщика: старик Давлят-Мамат и молодой рыжеволосый барвозец Пазор. Зикрак и Хувак-бек идут с нами. Маслов остается в летовке с нашими вещами и лошадьми. Он будет нас ждать сегодня и завтра. Мы обещаем вернуться сегодня, но на всякий случай носильщики берут наши тулупы, одеяла, немного сахару, чаю, лепешек и мяса. Пустые рюкзаки для ляджуара, молотки, фотоаппарат, маузеры, анероид, хронометр, тетрадь дневника, а сверх комплекта-дорожные шахматы для Хабакова и Юдина и две восьмушки махорки для меня.

Карашир упросил нас взять с собою винтовку: как можно ее оставить, а вдруг попадется киик?

— Ладно, неси ее сам, вот тебе два патрона, дам еще, если убьешь киика…

Караширу можно доверить винтовку.

Это был день неплохой гимнастики. Сегодняшний путь был тяжелей, чем головоломный подъем альпиниста, сроднившегося с отвесами. Мы скользили, спотыкались, даже падали, но шли упорно. Мы покинули Бадом-Дару и поднимались по ущелью ее притока. Карашир сказал, что приток называется Ляджуар-Дара, но не сам ли он подарил ему это название? Никакой тропы не было. Была чертовщина остроугольных гранитных глыб. Мы шли по грандиозным, вздымающимся до самих небес, осыпям. Каждый камень осыпи равнялся хорошему кирпичному дому, грани самых мелких камней были не меньше квадратного метра, камни были бесформенны, колючи, шатки, словно кто-то бросил город на город, и оба рассыпались вдребезги, и не осталось от них ничего, кроме непомерной груды обломков. А мы пробирались от края до края по этой катастрофе камней, размышляя о том, что мы единственные живые в этом распавшемся, страшном, безжизненном мире. Если бы мы были стальными, мы не казались бы друг другу крепче и защищенней. Легкий поворот одного из камней, легчайшее прикосновение — и от нас ничего не останется, а горы даже не заметят нашего небытия, как не замечают сейчас ни усилий наших, ни задыханий, ни ноющих от перенапряжения мышц.

Над осыпями- столбами, округлостями, уступами- нависали отвесные скалы. На них-льдистый снег; он не таял — солнцу незачем заглядывать в это ущелье, а без нужды, на какой-нибудь час заглянув, оно охолаживает лучи… Шли… Впрочем, не для Шугнана изобретено это слово. Здесь для беспорядочного сцепления несхожих движений, для разнокалиберных скачков и прыжков вверх, вниз, в стороны, для балансировании, цепляний руками, для непрерывной головоломки упорного поступательного движения нужно выдумать новое слово. За весь переход мы отдыхали четыре раза по пяти, по десяти минут, отдыхали тогда, когда руки и ноги, одеревенев, отказывались сгибаться. Тогда, припадая губами к ручью, мы пили чистейшую ледяную воду. Иногда нас хватал колючий шиповник, и мы продирались сквозь него. Мы спешили. Под ногами рассыпались блестки светлой и черной слюды, и путь наш был искристым. Я смотрел себе под ноги и на ноги идущего впереди. Оглядеться можно было бы только остановившись, иначе-осечка в тончайшем расчете движений, потеря равновесия и падение. Раз Юдин нагнулся и с торжественным молчанием передал мне крошечный камешек. Ляджуар? Да, голубой ляджуар. Значит, сомнений нету Мы еще быстрее, словно усталости в мире не существует, пошли вперед. Шумела непрозрачная серая Ляджуар-Дара, и почти весь день мы молчали.